Наверное, заметив в окопе наших бойцов, танк замедлил ход, повернул орудие влево и стал «прощупывать» окоп огнем своей пушки «слева направо». С каждым выстрелом он посылал снаряд правее, все ближе к тому ходу сообщения, в котором, заняв удобную позицию, притаился я и куда постепенно перемещались бойцы, избегая возможности попасть под выстрелы танковой пушки. Вот тут мне и удалось метко швырнуть гранату прямо в гусеницу. Водитель танка, наверное, почувствовал, что его машину заносит вправо, и на остатках поврежденной гусеницы резко попытался вывернуть танк влево. Опять мне повезло, как часто везло на войне. Танк подставил правый борт и корму под прицел наших бронебойщиков, и они не замедлили послать несколько своих зажигательных пуль-снарядиков в эту «пантеру». Она загорелась! Экипаж танка, открыв люки, стал выбираться оттуда, но, сраженные свинцовым роем, в котором были и пули из моего автомата, немецкие танкисты, не успев вылезти, повисли в люках и закупорили их собой. Оставшиеся там попытались воспользоваться нижними люками, но и здесь их ждала та же участь.

Примерно та же судьба досталась и второму бронированному монстру. И я был рад, что мой штрафник-«гранатометатель», да и бронебойщики, за подбитые танки будут награждены орденами Отечественной войны и полностью реабилитированы, как положено за подбитый вражеский танк, и без ранений. И тут же, словно молния, вспыхнула мысль о том, что сам я ведь тоже подбил танк, и мне также полагается такой орден! Вот и придет конец моему тайному позору перед близкими людьми за фотографию с чужим орденом Отечественной войны еще в госпитале после ранения в боях за Брест, когда мне сказали, будто есть приказ о моем награждении именно таким орденом.

Между тем немногие оставшиеся в живых фрицы ползком, не поднимаясь, отступали назад. Я приказал больше без нужды не стрелять, беречь патроны на случай, если фрицы еще раз полезут. Пусть уползают. Смысл этого моего приказа «не стрелять», видимо, не сразу дошел до исполнителей. Разгоряченные боем, бойцы еще некоторое время короткими очередями догоняли уползавших немцев, и они лежали словно прибитые к земле этими очередями, как надежными гвоздями.

Связь по-прежнему работала, и, добравшись до телефона, я доложил об отбитой контратаке и о двух горящих танках. В ответ получил ободряющее известие от Филатова, что к нам на поддержку уже направлены необходимые подразделения. Вот только успеют ли, если еще одну контратаку предпримут немцы? Вызвал я к себе гранатометчика и обоих бронебойщиков, к счастью даже не раненых. Написал боевое донесение о подвиге этих заслуженных бойцов. И решил отправить героев в штаб батальона, как заслуживших наград и искупивших свою вину отвагой в честном бою. Приятно был удивлен тем, что все трое отказались покинуть поле боя. А великан-пэтээровец даже с какой-то обидой сказал: «А кому я ружьишко свое оставлю?..»

Когда подошло подкрепление, а вернее, пришла смена нам на этой позиции, общая радость захлестнула всех. Ведь еще не проливших кровь оставалось совсем немного и, право же, все они достойны были, как считали я и мои офицеры, не только полной реабилитации за свою стойкость и мужество, проявленные в боях, но и наград. Вместе с заменяющим нас подразделением, а это был полнокровный стрелковый батальон, прибыл к нам лейтенант Мирный, агитатор батальона, который участвовал с нами в боях на левом фланге плацдарма. К нему у всех нас возникло чувство уважения, как к парню не из трусливого десятка, свою политработу он видел прежде всего в личном примере в бою, а не в пустословии вне боевой обстановки. Однако всеобщая надежда наша на досрочное освобождение и награды оказалась преждевременной. Настроение у Мирного было нерадостное. Он понимал, что принес плохую весть, передавая письменный приказ комбата Батурина о том, что мы должны уступить завоеванные позиции сменявшему нас стрелковому батальону, а сами перейти на правый фланг этого батальона и там занять оборону. Из боя нас снова не выводили.

Да, конечно, батальону численностью более 200 человек оборонять участок, который захватили и удерживали всего-навсего менее 20 бойцов штрафбата, отбив здесь вражескую контратаку превосходящих сил противника с танками, безусловно, будет легче. Обидно было отдавать без признания победы завоеванное большой кровью и такими жертвами. Но приказ есть приказ. Майор, командир сменявшего нас батальона, показал мне на карте и на местности участок, который мы должны были занять. И в его тоне, в его отношении к нам я почувствовал не только что-то вроде угрызений совести за чью-то вину перед нами, но и уважение к нам и нашим боевым действиям. Из его слов я понял, что оборона будет длительной. Вот тогда мне стало понятно, да и штрафники это поняли, что наш командарм Батов с комбатом Батуриным не выпустят отсюда ни одного штрафника, который не искупит вину свою кровью или жизнью. В той обороне пришлось нам стоять больше месяца, терять своих боевых товарищей, даже тех, кого мы считали вполне заслужившими освобождения. Но так считали мы, а вот Батурин и Батов оказались другого мнения.

Вскоре, уже на новом участке обороны, командир взвода Федя Усманов принес мне листок бумаги, на котором были такие стихи:

Честно говоря, я побоялся, что этот стишок может дойти до комбата, а то и до самого командарма Батова, и тогда найдут авторов, и не сдобровать им, а может, и кому-то из нас, их командиров. Ведь каждому понятно, что в армии, тем более — на фронте, да еще в среде штрафников, какая-либо критика, обвинение начальников могли закончиться плачевно.

После войны авторы некоторых публикаций стремились показать, что штрафники заранее были обречены стать смертниками, что штрафбаты, как и армейские штрафные роты, были подразделениями, обреченными на гибель. За все время, которое пришлось мне пройти с боями в составе штрафбата, этот «наревский» период был, пожалуй, единственным, который мог бы соответствовать этим суждениям. И сами штрафники вправе были так думать. Видимо, этот злой стишок также выражал мнение штрафных офицеров и о своем комбате, и о генерале Батове, а те, кто пойдет после штрафбата в войска, не преминут это мнение «рассекретить».

Не мне судить о полководческих и других талантах генерала Батова, поэтому приведу суждения о нем крупных военных авторитетов. В книге «Солдатский долг» авторитетнейший полководец Великой Отечественной войны маршал К. К. Рокоссовский писал, что еще в декабре 1943 года П. И. Батов, сосредоточив все усилия на своем левом фланге, «недоглядел, что враг подтянул крупные силы против правого фланга армии, хотя мы его об этом предупреждали. Спохватился командарм, когда гитлеровцы смяли часть правого фланга и начали выходить в тыл основной группировки войск армии… Увлечение командарма легким продвижением войск без достаточной разведки и игнорирование предупреждений штаба фронта о нависшей опасности обошлось дорого: мы потеряли значительную территорию на очень важном для нас направлении». Надо считать, «зряшных» людских потерь там было немало.