И вот однажды утром Фариш, как обычно бормоча бессвязные проклятия и сморкаясь в кровавый платок, приказал отвезти его в город. Он велел Дэнни высадить его в центре, вернуться домой и ожидать следующих приказов, однако Дэнни, разозленный бесконечными тычками и придирками, в этот раз не послушался. Завернув за угол, он припарковал машину на пустом участке около пресвитерианской церкви и осторожно, на безопасном расстоянии, пешком последовал за Фаришем. Брат сердито протопал по дороге с рюкзаком за плечами, вышел из города и исчез в густой траве посреди бескрайних пустырей.

Он спрятал наркоту в старой водонапорной башне, Дэнни был практически уверен в этом, поскольку через какое-то время увидел брата — его силуэт четко выделялся на розоватом фоне утреннего неба, — ползущего вверх по ветхой железной лестнице башни с рюкзаком в зубах.

После этого Дэнни вернулся в машину, поехал домой и стал ждать. Мысли его роились, подобно потревоженному пчелиному улью: теперь он знал, где хранится товар стоимостью как минимум пять тысяч баксов, его ключ к свободе, к избавлению от Гам, к нормальной человеческой жизни, без вечного страха быть побитым или униженным. Конечно, это были деньги Фариша, сам-то Дэнни от силы получил бы с партии пару сотен баксов, и то Фариш заставил бы его униженно просить… Но таких крох Дэнни все равно не хватило бы, чтобы уехать, перебраться в Шривпорт или Батон-Руж, поступить на работу дальнобойщиком, снять комнату, завести подружку… и разъезжать по бескрайним просторам страны, сидя в хромированной кабине (затемненные стекла, кондиционер), слушать музыку и насвистывать себе под нос, наматывая на спидометр километр за километром.

Дэнни свернул к окраине города, припарковал машину и закурил. Старая водонапорная башня представляла собой огромную металлическую цистерну, прикрытую остроконечной деревянной крышей и посаженную на восемь опор, напоминающих паучьи ноги. Ржавая лестница вела наверх, к крыше цистерны, в которой была проделана небольшая дверь, открывающаяся прямо в резервуар с водой.

Следующие несколько недель Дэнни не мог думать ни о чем, кроме рюкзака с дурью, спрятанного где-то там, в недрах резервуара. Он манил, как рождественский подарок, убранный на верхнюю полку так, чтобы его было не достать. Искушение было настолько сильным, что уже дважды Дэнни подъезжал совсем близко к башне и только огромным усилием воли сумел удержать себя от того, чтобы не полезть наверх. Целое состояние! Раз — и он на свободе!

Однако, зная Фариша, Дэнни не сомневался, что тот наверняка расставил по дороге ловушки: он мог подпилить лестницу или заминировать откидную дверь. Кто знает? Вряд ли ловушки были нацелены на то, чтобы убить вора наповал, но Дэнни не устраивала даже пара оторванных пальцев или выбитый глаз.

Двадцать минут назад Дэнни вдруг скорее почувствовал, чем подумал, что вряд ли Фариш установил ловушки, — возможно, под воздействием наркотика он просто испытал необъяснимое желание отправиться к башне прямо сейчас, найти рюкзак, спрятать его в багажнике машины и рвануть в Южную Луизиану. Однако теперь, издалека рассматривая башню, он заколебался — в траве у подножия лестницы что-то подозрительно поблескивало, то ли проволока, то ли просто куски металла. Дрожащими руками Дэнни вытащил еще одну сигарету и закурил. Конечно, любое увечье было несравнимо с тем, что сделал бы с ним Фариш, знай он о намерениях младшего брата.

А что Фариш совершенно серьезно подозревал Дэнни в предательстве — этот факт был неоспорим. Само то, что Фариш спрятал наркотики в чане с водой, уже о многом говорило — для Дэнни это был прямой удар в челюсть. Ведь Дэнни с детства не переносил воду, боялся ее до умопомрачения с того самого дня, как его отец, решив научить плавать семилетнего Дэнни, сбросил его с мостков в реку. Таким же способом папаша уже обучил плаванию старших братьев Дэнни, но в отличие от них Дэнни сразу пошел ко дну, даже барахтаться не стал. Он до сих пор помнил ужас смерти от удушья, а потом ужас возвращения к жизни, когда он выхаркивал мутную коричневую воду, а отец орал, что ему пришлось замочить одежду, вытаскивая бесчувственного сына из реки.

Фариш, в своем стремлении обезопасить товар от брата, даже пошел на очевидный риск: хранить мет в таком влажном месте было крайне рискованно. Дэнни помнил, как они с братом когда-то пытались закинуться в ванной — ничего у них не получилось, мет превратился в кусок белой замазки, и все их попытки засунуть его в нос не увенчались успехом.

Чувствуя себя побежденным, Дэнни принял очередную порцию, выбросил в окно недокуренную сигарету и завел машину. Он забыл, зачем его понесло в город (оплатить счет за электричество), и проехал еще раз мимо похоронного салона. Но, хотя Кэтфиш все так же сидел в лимузине, девчонки с ним уже не было, а на крыльце толпилось слишком много народу, чтобы лишний раз светиться.

«Ладно, может быть, попозже я еще раз проеду», — решил он.

Родной город Александрия — плоский, какой-то заброшенный, три с половиной душных, пыльных улицы, даже небо бесцветное.

«И если ехать достаточно долго, все равно приедешь на то же место», — мелькнуло у него в голове.

Грейс Фонтейн застенчиво приблизилась к дому Эдди и остановилась на пороге. Из дома раздавались голоса, звучал звон хрустальных бокалов. Она прошла через заставленную книжными стеллажами прихожую и вошла в небольшую гостиную. Несмотря на то, что вентилятор работал на полную мощность, в комнате было душно — мужчины сняли пиджаки, у женщин горели щеки. На покрытом кружевной скатертью столе возвышалась огромная чаша с пуншем, на тарелках были разложены закуски: ветчина, сухие хлебцы, рядом стояли вазочки с засахаренным миндалем и жареным арахисом.

Миссис Фонтейн постояла у двери, прижимая к груди ридикюль и ожидая, когда хозяйка ее заметит. Дом Эдди был по размеру меньше дома самой миссис Фонтейн, но Грейс была родом из деревни, поэтому робела перед «благородными»; к тому же чаша с пуншем, золотые шелковые занавеси, огромный обеденный стол и портрет судьи в мантии и белом парике внушали ей благоговейный трепет.

Эдит, в маленьком белом фартучке поверх черного траурного платья, заметила миссис Фонтейн, поставила на стол блюдо с пирожными и подошла к ней. «О, Грейс, спасибо, что зашли».

Миссис Фонтейн с удивлением посмотрела на ее огромные черные очки, закрывающие почти половину лица, — мужские очки, совершенно неуместные вечером. К тому же Эдди пила — в руке у нее был широкий стакан, наполовину наполненный виски со льдом. Не в силах удержаться, миссис Фонтейн заметила:

— Похоже, вы тут празднуете, народу вон сколько набежало после похорон.

— Ну не умереть же теперь всем, — парировала Эдди. — Подходите к буфету, возьмите горячих закусок, пока они не остыли.

Миссис Фонтейн, не зная, что на это возразить, несколько секунд постояла очень тихо, переводя взгляд с одного гостя на другого, потом сказала сухо «спасибо» и прошла к столу с закусками.

Эдди приложила прохладный стакан к виску. В последний раз она пила виски лет сорок назад и при гораздо более приятных обстоятельствах. Вздохнув, она повернулась к гостям и надела на лицо привычную улыбку. Ребра болели так, что каждый вздох давался с трудом, однако в каком-то смысле она была даже благодарна этой боли. Боль помогала Эдди сосредоточиться на сиюминутных, безотлагательных делах — принести закуски, поменять тарелки, долить в пунш имбирного эля, — эти дела отвлекали ее от смерти Либби, заглушали гораздо более страшную боль потери. За последние несколько дней, несмотря на калейдоскоп лиц и дел, которые ей пришлось переделать, Эдди не проронила ни слезинки. А ведь это она встречала и устраивала на постой дальних знакомых и родственников, которые приехали из других городов. Она оттирала, отмывала, полировала и чистила свой дом перед приемом гостей, она закупила продукты и приготовила напитки и закуски… Она стащила вчера вечером с чердака чашу для пунша и сто металлических чашечек и три часа отмывала их от вековой пыли в тазу с мыльной водой. Спать она легла только в три часа ночи, но зато в первый раз со дня аварии спала сном младенца.