«Ragotte» была последней книгой Ренара. «Чем я обязан своей семье? – спрашивал он. – Вот неблагодарность! Ведь они снабжают меня готовыми книгами!» По правде говоря, Ренар уже использовал все, что мог, и оказался в несчастном положении писателя, которому стало не о чем писать. Он искал прибежища в дневнике. «Я привык записывать все, что приходит в голову, я заношу на бумагу всякую мысль, даже порочную и преступную. Часто эти заметки явно искажают мой портрет». Некоторые вещи он, конечно же, записывал потому, что они поражали его своей дикостью – или же юмором. Вот несколько примеров:

«Быть счастливым недостаточно, нужно, чтобы окружающие были несчастны».

«Сколько нужно мужества, чтобы не причинять страданий другим».

«Когда мне рассказывают, что какая-нибудь женщина плохо обо мне отозвалась, то отвечаю: “Странно, я не сделал ей ничего хорошего”».

Ренар так и не научился преодолевать свою застенчивость; верно оттого, когда ему говорили комплименты, он не мог заставить себя ответить тем же. Лучше быть грубым, считал он, чем говорить банальности.

В самом начале дневника Ренар написал, что не станет, подобно Гонкурам, пустословить; дневник послужит ему для формирования и развития характера. Несколько неожиданно у него читаешь: «Рая не существует, но нужно вести себя так, чтобы он был».

По словам писателя, дневник его «опустошил», к тому же это был не литературный труд, однако Ренар считал дневник самым лучшим и полезным делом в своей жизни. Наверное, он не ошибался. Не знаю другого автора, кроме, возможно, Пипса, который создал бы столь беспощадный и правдивый автопортрет, как Жюль Ренар. Его все время снедала зависть. «Зависть не делает чести, но ведь и лицемерие тоже; так что же мы выиграем, подменяя одно другим?» Ренар не читал книг своих друзей – а вдруг там попадется нечто, достойное восхищения! «Чужой успех меня раздражает, причем незаслуженный раздражает меньше». Он даже завидовал счастью Маринетты и почти злился на нее за способность уживаться с человеком, которого все терпеть не могут. Да, прожив с женой семнадцать лет, Ренар мог сказать, что лучшее в его жизни – преданность Маринетты. «Женщина, – вопрошает он, – отчего ты с ним? – и сам дает ответ: – Оттого, что я нужна ему». Еще где-то он писал: «Ничего не хочу от прошлого, ничего не жду от будущего. Я счастлив, ибо отрекся от счастья!» И вот, наверное, самая трагичная мысль: «Без горечи жизнь была бы невыносима».

Есть в дневнике одно место, которое просто тяжело читать. Как-то вечером, после того как Ренар охотился вместе с Филиппом, слугой, тот робко попросил прибавить жалованья его сыну Полю, тоже работавшему на Ренара. Жюль разъярился. «Стараясь не злиться, – пишет он, – я сказал Филиппу, что он меня расстроил, что я ему больше не доверяю, что он воздвиг между нами стену, а Полю велел искать себе другое место. Оба сильно расстроились, и почти не ели, и ночью не спали, а на следующий день Раготта была в слезах». Раготта смиренно просила прощения и умоляла Маринетту не сердиться. «Из-за жалости и еще эгоизма (всегда, всегда) я был тронут: лишь второй раз я видел, как плачет Раготта. «Уж как нам совестно», – говорила она. Филипп, молчаливый и грустный, целый день лущил горох. Старый седой слуга, несчастный из-за того, что сказал глупость, и теперь не знает, как быть, как поправить дело, – что может более потешить мелочную гордость хозяина?»

Если читатель, добравшись до этой страницы, сделает вывод, что Ренар был отвратительным человеком, то будет прав. И никто не понимал этого лучше самого Ренара. Но ведь люди – создания сложные. В противном случае писателю было бы куда проще, а романы были бы куда скучнее. Странность наша в том, что в одном человеке могут уживаться самые несовместимые качества, и он кажется обиталищем противоречий, непонятно как образующих единую личность. Страшный эгоист Ренар, раздражительный и обидчивый, был способен на бесконечно нежные чувства. Когда он расставался с Маринеттой, то писал ей каждый день. «Моя дорогая, дорогая, – начинал он, а заканчивал словами: – До свидания, причем до скорого, моя славная. В сущности, ничего у меня нет, кроме тебя, и когда ты не со мной, все у меня идет не так». Детей своих он обожал. Мальчика звали Фантек, а девочку Байи. Однажды Ренар отправился в Бурже на воинский сбор, а на следующий же день написал Маринетте: «Мне очень понравилась гримаска, которую ты состроила, когда я уезжал. Возможно, потом ты плакала, но в тот момент была великолепна. Бедная! Я тоже держался хорошо, и Фантек тоже – играл в песке и, почти не отвлекаясь, спросил: «Папа, ты едешь в Корбиньи?» – «Нет, в Бурже». – «Ну и ладно, до свиданья». И Фантек опять закопался в песок. Я от всего сердца поцеловал мальчика за его милую беззаботность и на щеках еще чувствую ваши с Байи поцелуи».

Дети росли. Фантека отправили в школу, а Байи оставалась дома. Ренар писал сыну ласковые письма. Это переписка не отца и сына, а двух друзей. Жюль утешал мальчика, когда тот не получил ожидаемой награды, хвалил трактат, который сыну задали написать: «Особенно меня радует, что язык твой стал лучше. Он смелый, ясный, выразительный. Ты говоришь то, что хочешь сказать, – способность столь редкая! И тот, кто превыше всего ставит стиль, ее теряет».

Стоит вспомнить о нежной любви Ренара к его дорогой Маринетте и детям – и прощаешь ему зависть, ревность к чужим успехам, наглость; он, изуродованный несчастливым детством, немало переживший в юности, страдавший от почти патологической застенчивости, мог быть на редкость сердечным.

Итак, рассказать о Ренаре осталось совсем немного. В 1907 году его избрали членом Академии Гонкуров, благодаря чему он получил ежегодный доход в четыре тысячи франков. Сумма меньшая, чем было определено Гонкурами, однако она весьма пригодилась: за статьи ему платили жалкие гроши. В те времена приличный доход писателю могли принести лишь пьесы; сценки Ренара приносили ему мало. В театрах предпочитали трехактные пьесы, а ему они никак не давались.

Ренар познакомился, вероятно, через Леона Блюма, тогда еще политикой не занимавшегося, с Жаном Жоресом, которого впоследствии в 1914 году убил какой-то фанатик; под влиянием Жореса Ренар стал социалистом. Зная себя, он с горечью вопрошает: «Стал бы я социалистом, умей сочинять пьесы в трех актах?»

Писал Ренар немного, но работы у него хватало. Он ревностно выполнял обязанности мэра. Он произносил в департаменте политические речи и председательствовал на политических банкетах. Он читал в Одеоне лекции, которые пользовались успехом.

Ренар всегда был страстным охотником, но однажды вдруг обнаружил, что ему более не доставляет удовольствия убивать птиц. В тот раз, бродя с ружьем, он поднял жаворонка и выстрелил – убивать не хотел, просто хотел посмотреть, что будет. Птичка лежала на земле, открывая и закрывая клюв. «Жаворонок, – писал Ренар в дневнике, – ты, возможно, породил самые возвышенные из моих мыслей, вызвал самое дорогое мне чувство раскаяния. Ты погиб за других. Я порвал охотничий билет и повесил ружье на стену».

Я лишь вскользь упомянул о сестре и брате Ренара. У них была своя жизнь. Жюль относился к ним хорошо и при необходимости помогал советом или деньгами. В конце 1909 года он пишет сестре, что здоровье у него ухудшилось. «Но со мной Маринетта, и мы заботимся друг о друге». На следующий год он сообщает о поставленном докторами диагнозе: атеросклероз. Ренар напуган: «Нет, еще не скоро, лет через тридцать, от внутренних кровоизлияний, старческого маразма и паралича». В марте, отчасти чтобы успокоить сестру, он пишет: «Атеросклероз, моя таинственная болезнь, заставляет меня тревожиться и следить за собой, но непосредственной угрозы нет. Постараюсь с этим жить. Быть может, немножко болеть не помешает – для полноты ощущений и умеренности жизни». Шестого апреля 1910 года Ренар написал режиссеру и актеру Люнье, что хотел бы, чтобы его «Poil de Carotte» вошел в репертуар «Комеди Франсез». На следующий день он умер. Ему было только сорок шесть. Когда думаешь о мучительной жизни этого человека, напрашивается горький вывод: его несчастье в том, что он родился способным, даже очень способным, но лишенным творческого дара. Не напиши Ренар в жизни ни строчки, он был бы куда счастливее.