Однако с присущей им дерзостью и бахвальством поляки при сборе припасов стали проявлять самоволие, не обращая внимания ни на какие договоры. Они расправлялись с протестующими крестьянами, силою отнимали жен и дочерей, угоняли скотину и при сопротивлении начали применять оружие. Постепенно все подмосковные селения забурлили сходками оскорбленных, желающих отомстить, и проклятиями в отношении боярского правления.

Канцлер Лев Сапега почти метался по своему шатру под Смоленском, прочитав письмо от королевы Констанции, которая писала ему: «Ты начинаешь терять надежду на возможность взять Смоленск и советуешь королю на время отложить осаду. Заклинаю тебя, не давай королю таких советов, а вместе с другими сенаторами настаивай на продолжение осады. Дело идет не только о королевской чести, ибо Сигизмунд поклялся взять город, но и о чести всего польского войска».

А незадолго перед этим канцлер Сапега имел собеседование с посольством от московских бояр. Бояре просили ускорить прибытие королевича Владислава в Москву и крещение его в православие. «Народ московский без государя быть не привык, – говорили послы боярского правительства. – Если им не дать сейчас королевича ими избранного, которому большинство москвитян уже присягнуло, они сочтут действия поляков клятвопреступлением, могут взбунтоваться и пойдут толпами к калужскому Вору. Военною силой этой войны вам не кончить, тем более, если обозлившийся народ вновь обратится к самозванцу как к престолонаследнику Димитрию Ивановичу».

Сапега пошел к королю, едва накинув шубу на придворный кунтуш. Охрана бежала за ним, проваливаясь в сугробы и бормоча сквозь зубы проклятия необычайно снежной зиме.

В королевском шатре, где пылали жаровни в трех местах: перед распятием, по бокам у кресел и обитых коврами лавок, было тепло. Но решение проклятого дела со взятием неприступного Смоленска и отсылание в Москву Владислава с дальнейшим его крещением в веру схизматиков повергали короля в леденящую дрожь.

– Война не может идти хорошо, потому что не только нет средств продолжать ее, но нет средств и долг уплатить, – пояснял находившийся в королевском шатре Жолкевский, прижимая ладони к груди. – Все поляки, не получая жалованья, в отчаянии двинутся в Польшу за этим самым невыплаченным жалованьем. Отсюда ненависть войска к королю, ненависть шляхты, наконец, возмущение общее… И тогда речь пойдет уже о жизни короля и его приближенных, речь пойдет о государстве. Если же королевич будет отправлен в Москву, то у нас будет спокойное соседство. Тогда легко можно будет возвратить Лифляндию и отобрать для вас, государь, узурпированную Карлом Швецию.

Жолкевского поддержал один из панов-сенаторов:

– Большая часть шляхты могла бы получить поместья в Московии, вследствие чего Речь Посполитая будет безопаснее от бунтов, ибо причина восстаний – бедность военного сословия.

– Король, давший Москве сына, приобретет себе вечную славу у своих и у чужих.

– Государь молодой, еще ребенок, будет игрушкой в руках боярских междоусобиц, – возразил пан Замойский. – А окружение его польскими наставниками и руководителями вызовет возмущение москвитян. Ибо народ московский у власти в государстве иностранцев не терпит. Это показал он на Димитрии Первом, погубив его за то, что допускал иностранцев к делам государственным. Если же молодой государь будет вверен московитским воспитателям, то там, по-видимому, нет людей образованных. Они будут воспитывать его в своих обычаях и погрузят дитя в грубость и невежество. Да тут еще постоянное досадное привлечение московских людей в сторону самозванца, уверенно претендующего на престол. К нему с доверием устремляются толпы простого народа, а кое-кто и из высокого сословия. В его не слишком значительном, но боеспособном войске кроме смердов и беглых холопов есть дворяне, боярские дети, казаки…

– Оскорбленный в Москве правящими боярами и осмеянный здесь, у нас, московским посольством, атаман Заруцкий с шестью тысячами казаков ушел сегодня из-под Смоленска в Калугу, порвав с королевским войском, – нарочито отчетливо и громко перебил Жолкевского Лев Сапега.

– Холера ясна! – вскричал король Сигизмунд, удрученный сыпавшимся на него неприятностями. – Кто позволил? Почему мне не доложили?

– Цо докладывать, Ваше Величество, когда казаки ушли с темнотой, в снег и метель… – развел руками Сапега.

– Самозваный мошенник уже сильно перекрывает пути, на кои готова выйти Речь Посполитая… Следовало бы в близком времени его остановить, – мрачно произнес король. Он щелкнул пальцами и оглянулся на вход в свой шатер. – Кстати, панове, я на сегодня не задерживаю вас более. Завтра мы продолжим осаду Смоленска, несмотря ни на какие предложения о перемирии со стороны боярского посольства… Бон нюи[115], – произнес в заключение король, демонстрируя «паризьен»[116].

Канцлер и воеводы удалились. А вместо них перед Сигизмундом предстал широколицый и широкий в плечах, сутуловатый человек. Он слегка кутался в черный суконный плащ с меховой обивкой, не утруждая себя поклоном. Он не снял даже меховой колпак. Подойдя к королю, остановился в двух шагах также молча.

– Ну, Йонтек, ты надумал что-нибудь путное? – озабоченно спросил Сигизмунд.

– Государь, найти что-нибудь путное не так просто.

– Потому я и обращаюсь с этим не к панам, ведающим войсковой разведкой, а к тебе, опытному человеку вне всякого ведомства.

– И это правильно, государь. В нашем лагере немало поклепцев, как говорят русские, и послухов, что означает шпионов. Среди них есть и поляки. Он не такой простой и беспорядочный, тот никому не известный выскочка. Его намерение занять московский престол без помощи Польши или боярских заговорщиков вполне обоснованно. Если ему повезет в какой-то удачный день, он это сделает. И весь народ Руси будет за него. Тогда уж исправить что-то будет трудно.

– Я тоже иногда думаю о том, – задумчиво произнес король.

– Есть одна неиспользованная попытка. А то – дело, которому мы способствовали столько времени, провалилось.

– Ты имеешь в виду отряд немецких рейтаров?

– Да. Сначала все шло хорошо. Он окружил себя немцами. Он им доверял и считал лучшей охраной на свете. Но среди рейтаров нашелся дурак и пьяница, проболтавшийся своему приятелю-торговцу из армян. Они крепко выпили. Немец сказал: «Эта возня в Калуге скоро закончится. Мы ждем подходящего случая, чтобы напасть на “Димитрия Ивановича”. Нам щедро заплатили». Слава богу, он не сказал, кто им заплатил. Они выпили еще, и немец свалился под стол. А торговец побежал в сыскную избу к окольничему Александру Рукину.

– Дальше, Йонтек.

– Их брали ночью по двое, по трое. Совершенно тихо. Все сто рейтаров были разоружены и приведены в пыточный подвал. Под пыткой они так орали и визжали, что слышно было по всему городу. И даже в деревнях за рекой. Немцы сознались, что умышляли против «царя Димитрия Ивановича».