Почти на месте развернул коня Хамыц, вскинул вверх Высокую Сестру. Честно говоря, не ожидал, что так громко заору. Чего уж говорить о буйных детях Средневековья.

– Калман, – позвал я, когда отшумели вопли.

– Да, старший.

Я удивленно глянул на него. Ладно, потом разберемся.

– Когда Хамыц этого срубит, атакуем сразу. В лоб не идем. Вскользь. Бьем стрелами. И уходим сразу. Потом возвращаемся.

– И бьем стрелами.

– Да. Прямой бой не принимаем. И еще. Там, среди тех, двое в черных плащах. С капюшонами. Убей их.

Он согласно кивнул головой. Конечно, Тивас, может, на меня и рассердится, только уж очень много из-за этих ребят суеты. Цинично, но верно. Нет человека, нет проблемы.

А рогоглазый наконец остановился. Стряхнул бесполезный щит. Потряс рогатой башкой и тронул коня.

Только вот если нас результаты первой схватки порадовали, оппонентам они явно не занравились. Хамыц, парень умный, близко к злыдням подъезжать не стал. Только и те не лыком шиты, по-своему решили социальную справедливость восстановить. Так как ее понимали, наверное.

Как только Хамыц бросил коня навстречу рогоглазому своему противнику, из строя вылетел еще один весельчак и понесся вслед за нашим певуном.

Мы загорланили, предупреждая его, но только уж очень быстро приближались друг к другу всадники.

– Ат, гниды, – рванул из саадака лук Калман.

Учуял звериным своим нутром второго Хамыц.

Птицей слетел с его левой руки тяжелый щит, когда заднему рогоглазому корпуса три лошадиных до беззащитной вроде спины его преодолеть осталось, и гулко врезался в рогатый шлем не ожидавшего такого подвоха интригана.

Высокая Сестра лохматой молнией сорвалась с руки Хамыца. И пробила второго рогоглазого, вынося его из седла. Не сдерживая коня, Хамыц легко подхватил за бахрому свое тяжелое оружие, описал небольшой круг, ткнул копьем первого поверженного. И, подхватив уздечку его коня, погнал к нам, потому что рогоглазые пошли опять вперед.

– Гайда, – заорал я.

И опять вилась передо мной дорога. И опять смотрел я на нее меж ушей моего коня. И опять гулко бухали в твердое тело земли тяжелые кованые копыта. И опять рядом неслись верные побрательнички.

Победили мы. Только вот за победу заплатили дорого. От полутора десятков Хушшар четверо в живых осталось. Саугрима едва живого везем. Улебу плечо развалили. На Хамыца было смотреть страшно. Вся его кольчуга из лошадиных копыт, весьма-таки крепкая, после боя лохмотьями висела, а кровоподтеков и порезов разной глубины, кажется, больше, чем живой кожи было. Когда огромный фонарь, что сейчас украшает левую сторону лица Баргула, спадет, станет малыш обладателем совершенно шикарного шрама, каковые, как известно, мужчин украшают. Прав был Саугрим. Не очень хорошо моя одежка удары тупого оружия держит. Голова раскалывается от боли. Опять мне по ней наварили. Левое плечо распухло, рукой не шевельнуть. Это меня булавой треснули. Мерзейший, доложу я вам, предмет. Калман при каждом резком движении морщится. Копейный наконечник вскользь по грудным мышцам прошелся. Во всем этом лютом мордобое только один молодой Хушшар целый остался. Как потом выяснилось, правнук побрательника моего Оки. Несмотря на то что щеки его лишь пух украшает, весьма умело этот нежный юноша секирами машет. Да и повезло ему, видать. И впрямь повезло. Он, как наиболее целый, был назначен караваном трофеев руководить, что на ближайшую заставу Хушшар отправили. Двое уцелевших, но зацепленных Хушшар ему в подчинение передавались. Но это только с моей точки зрения ему повезло. Сам же юноша выглядел чрезвычайно расстроенным.

А рогоглазых мы выбили. Начисто. Ни один не ушел.

Если вам кто-нибудь будет живописать свои героизмы в массовом мордобое, вы ему не верьте. Не стоит. И не потому, что не было тех героизмов, были они, скорее всего. Были. Только вот упомнить их – дело чрезвычайно сложное. Процентов десять реально помнишь. Да и то кусками какими-то. А остальное уже, находясь в ясном уме и твердой памяти, то ли вспоминаешь, то ли придумываешь.

Вначале-то все хорошо получилось. Когда рогоглазые на нас двинулись, мы уже бежать и не собирались. Не помню уж где, кажется у Иванова, Валентин который, здорово было описано, как россы стрелами всю византийскую конницу, что против них послана была, повыбили. В непосредственный боевой контакт, так сказать, не вступая. Нечто подобное я и собирался проделать. Только вот, как говорится, человек предполагает, а Бог располагает.

Получше, чем византийцы, рогоглазые одоспешены были. Гораздо лучше. И не в пример тем умению воинскому обучены. Не так уж часто враги наши из седел вылетали, за нами метаясь. И не так уж, оказалось, истерично и бессмысленно в атаки они на нас кидались. Когда наши лучники в очередной раз стрелами ударили и мы было на отрыв пошли, встали вдруг из высокой травы крепыши в пятнистых балахонах и, уперев длинные треугольные щиты в землю, влепили нам навстречу из самострелов. Раз-другой. Не так вроде бы и фатально. Но только в кавалерийском бою, как выяснилось, и секунды значение имеют. Имеют. Вздыбились было испуганные кони, но, направляемые руками умелых всадников, бросились вперед, чтобы телами своими разметать хлипкий заслон. Да только потеряли мы те самые секунды. А эти, в балахонах, своим их подарили. Не растерялись верховые и прямо в бок нам свою таранную атаку направили. Тут бы, пожалуй, и конец нам пришел. Но сверзился с седла Саугрим и врос камнем черным в землю. А рядом с ним упал на колено Хамыц, уложив рядом с собой копье. Я бросил коня вперед, чтобы смести, стоптать смертников, что под копыта коней наших жизни свои бросили. Успел услышать лишь, как пробасили спущенные стрелы, с хрустом прошибая доспехи, и увидел, как подняла навстречу налетающей лаве рогоглазых свое вечно голодное жало Высокая Сестра. Маленький был этот форт из двух героев, но дело свое сделал. Сбил напор атакующих.

Разгоном коня вынесло меня на разбитый уже строй крепышей в пятнистом. Дважды просвистели гундабанды, открывая подвернувшимся Врата в Край Счастливой Охоты. Вырвались мы по телам смельчаков на оперативный простор. И уйти бы смогли на расстояние выстрела. Вот только бывает, наверное, в каждом бою момент, когда издалека судьбу не решить. А только вот так вот. Грудь в грудь. И после короткого разворота вломились мы в раздерганный уже строй рогоглазых. Вроде Калман в них первый врубился. Не помню. Необъяснимая логика боя внесла меня в гущу яростной рубки. Еще успел заметить, как заваливались двое под ударами страшной секиры Саугрима. Как вздымался над землей подхваченный Высокой Сестрой. И мне в лицо уже летел кистень. И хорошо успевал я наклониться, и лишь чиркал тот по шлему, но и этого хватало, чтобы вынести из головы все человеколюбивые идеи. И гундабанд влетал в яростно блестящий в щели забрала серый глаз, выворачиваясь из ладони. И с противным скрежетом рвался от удара доспех Улеба, и сам он заваливался. И рука сама дергала нож, и через секунду его синее навершие уже торчало из-под шлема рогоглазого. И бешено блистал длинный узкий меч, желая пробить кожу доспеха, и отлетал в сторону отброшенный гундабандом, а хозяин, получив кулаком промеж рогов, мешком валился наземь. И гордый двойной победой, я приподнимался в седле, желая орлиным взором оглядеть поле боя, и первое, что увидел – это окованный сталью край щита, что бил мне прямо в голову. И приходилось вслепую отмахиваться гундабандом, другой рукой пытаясь повернуть шлем на место, а то ведь не видно ни фига. И страшный удар палицей в плечо, и ощущение потери от выскользающего из пальцев меча. И вернувшееся зрение, и перехваченная на вторичном взмахе рука с палицей, и яростный удар лбом в забрало, и влипшая в ладонь рукоять бастарда, и его лютый вой на взмахе. Страшное оружие. Раненых не оставляет. И пробитый стрелой в спину Хушшар, только что яростно рубившийся с тремя рогоглазыми. Так и не узнал его имени. И стальные полукружья секиры Калмана, порхающие подобно бабочке. Вообще эти Хушшар – бойцы запредельные. Но вот доспех у них чересчур легкий. Эх, коротка кольчужка. И конный гигант, крестящий меня кривым мечом, не подпуская к Саугриму, на которого насели трое, и с грохотом бьющий его в шлем кистень, запущенный верной рукой. И он падает. А трое колют лежащего. Но рудокоп встает, и двое, один за другим, оседают на землю, разрубленные. А один все наскакивает, отвлекая внимание. Для того, чтобы дать время конному. И удивленные глаза моего противника, глядящего на свои пузырящиеся кишки, и противный скрежет его шлема, разваливающегося под ударом бастарда. Но я не успеваю. Всадник уже разогнался, и страшный удар копья, помноженный на вес коня, проломил-таки неподъемный панцирь. Копье сломалось, но швырнуло на колени могучего рудокопа, и тот, что отвлекал, уже с визгом вскинул для удара свой узкий меч… Из высокой травы вылетела коренастая фигурка в гривастом шлеме, мелькнуло полукружье секиры, и воин упал. Тот рогоглазый, что нанес роковой удар, справился со вставшим на дыбы конем, вырвал из ножен блестящую полосу меча. И ударил. Упала в траву невысокая фигурка, и медленно взлетел ввысь гривастый шлем. Прощай, брат. И ветер выжимает слезы из глаз, конечно ветер, бьющий в щель забрала. И в глазах, горящих радостью победы, успевает полыхнуть ужас, когда бастард наискосок разваливает рогатый шлем. И я вдруг понимаю, что звон мечей стал реже. Огладываюсь и понимаю. Мы победили. Почти. Потому что Хамыц еще рубится с двумя в пятнистых балахонах. Слаженной боевой машиной наступают они на нашего певуна. Один все старается мягко закрутить его залитый по самый крыж меч, а второй методично пытается просечь доспех, который уже и без того висит неопрятными лохмами. И я ору коню, и тот, измученный, бросается вперед, и лишь успеваю вздеть его на дыбы, остановленный лютым: