почве соперничал он с погибшим Сергеем Сергеевичем Динамовым. В мои времена Ивану ставили в вину: мало жесткости! Кто говорил так, чувствовали в общественных настроениях потоки, которые выросли в диссидентство. Но строгие судьи не «пущали» и вполне лояльную рефлексию. Как обычно, по традиции, занимались главным образом тем, что не пущали. Анисимов, хотя и следовал «правильной» линии, однако не свирепствовал, его авторитет держал Институт на уровне неприступности слева и справа. Руководитель образованный и опытный, сумевший выжить на кинжально-огненном ветру, слишком хорошо знал, к чему ведут разногласия по вопросам творческого метода или споры о природе языка, и не разжигал на академической почве неакадемических страстей.

Сотрудники называли Институт мировым на жаргоне ещё времен войны, тогда говорили мировой или мирово, значит, лучше некуда. В Институте хватало места и ортодоксам, и диссидентам, столпы режима и сотрясатели основ уживались в одних стенах, умиротворяющее равновесие поддерживалось дирекцией: стоит подначить, и начнется поножовщина. В ИМЛИ стояла тишина, даже если за окном бушевала буря, вызванная событиями в стенах Института. Для нас будто бы и не проходил прогремевший на весь мир суд над нашим же сотрудником Андреем Синявским. Со стороны спрашивали, сойдет ли нам с рук бегство за границу Светланы Аллилуевой и не разгонят ли Институт за недостаточно сильный отпор сомневающимся в подлинности «Слова о Полку Игореве», но в Институте страсти, если и кипели, то под крышкой, не выплескиваясь.

У Ивана не было комплекса невежества, свойственного начальникам чуждым делу, над которым поставлены (историческая черта, сохранившаяся с тех послереволюционных времен, когда «спецам», преимущественно буржуазным, не доверяли). Читал Анисимов на трёх языках, занимался немецкой и французской литературой, опирался на специалистов, уважал знание и управлял авторитетом знания. При его директорстве вышли тридцать томов Герцена – монумент редактирования и комментирования, была создана трехтомная, ставшая опознавательным знаком Института «Теория литературы», печатались научные издания эпосов народов СССР, одно за другим появлялись фолианты «Литературного наследства», чудо из чудес публикаторства.

Очередной выпуск «Литнаследства» вызвал скандал, о котором в ныне популярной телепередаче «Исторические хроники» рассказывается, однако не досказывается. Выкладывает ведущий вроде бы всё, включая директивное запрещение печатать материалы, подобные вошедшей в тот выпуск переписки Маяковского с Лилей Брик. Власть испугалась нежных признаний? Интимная корреспонденция демонстрировала, как под опекой ОГПУ кейфовала компания людей искусства и при искусстве, теперь сказали бы «тусовка», пункт наблюдения за творческой и околотворческой средой.

Ведущий говорит и даже подчеркивает, что было несколько советских салонов, где собирались патронируемые властью и в то же время фрондирующие поклонники и таланты. Это – сказано, однако оправдывается: собиравшиеся де были простодушны и не понимали, какую роль играют. «Не завидуйте!» – с натянуто-милой улыбкой говорит участвующий в «Исторических хрониках» актер Театра на Таганке, по своему возрасту не знавший людей, о которых говорит, но говорит с проникновенным сочувствием к ним, дескать, joie de vivre, любили и умели пожить.

Завидовать нечему, остается удивляться, что ни ведущий, ни актер, ни участвующий в передаче Главный режиссер того же театра не назвали жизнелюбцев должным именем: сикофанты. Талантливые? Допустим, но судя по их собственным, дошедшим до потомства высказываниям, таланты понимали подоплеку своего двусмысленного положения и всё же продолжали жить двуличной жизнью, что оказалась им предоставлена. В летописях литературы известны творчески-служивые натуры, занимавшиеся доносом силой обстоятельств, а также личной склонностью: друг и предшественник Шекспира Кристофер Марло, не исключено, сам Шекспир[174], безусловно Дефо, Джордж Оруэлл, Солженицын, можно назвать немало известных фигур – предмет, достойный изучения, дело за ёмкими определениями[175].

«…Институт Мировой Литературы, где сотрудники, словно монахи-бенедиктинцы, посвящают себя изучению текстов».

Чарльз Сноу

При Большом Иване Институт посетил английский писатель и государственный деятель Чарльз Сноу, вошедший в современный словарь выражением коридоры власти. Мне выпало быть посредником в беседах влиятельного англичанина с нашим директором, который читал, но не говорил по-английски. Разговоры эти мне необычайно помогли, расширив знание о сферах, о каких я имел представление смутное. Писатель и государственный деятель, член Палаты Лордов и ученый (физик по образованию, работал с Резерфордом), Сноу отличался доскональным знанием материала, о котором писал, будь то наука или политика. Имевший вес в мировых кругах англичанин и наш влиятельный директор сошлись в годы конфронтации на почве благоразумия. По приглашению Сноу Анисимов ездил в Англию, и эта поездка смягчила Большого Ивана в отношении к Западу. А Сноу нашел в нашем директоре «брата», согласно идее своего цикла «Чужие и братья»: чуждые и родственные общему делу. Дело оказывается общим у тех и у других, если те и другие понимают дело; братьями стать могут даже противники, если понимают дело, пусть по-своему, а враги – враги делу, к делу непричастные.

Ещё в университетские годы мог я познакомиться с личностью, служившей Сноу образцом брата. Но кто же знал, что это – прототип? И время было другое, и я был другим. В ту пору пришлось мне переводить беседу ректора МГУ, математика, с иностранцем-математиком, они говорили о математике на математическом языке, а я в моих собственных глазах походил на взмокшего, опозорившегося мыша. В другой раз не в силах больше выносить унижения и муки я переводить отказался, а собеседником ректора должен был стать первостепенный физик и основатель молекулярной биологии Джон Бернал. «Ученый безграничной отваги», – определил Сноу, когда писал о нем для Британской энциклопедии. Готов был признать правоту даже тех, кто казалось бы ему совсем не союзники, среди них – Лысенко (сын-генетик мне объяснил: у Лысенко была незначительная правота, которую он сильно преувеличивал).

Анисимов и Сноу, каждый из них со своей стороны, пользовались поддержкой высших кругов, и благодаря их совместным усилиям состоялось присуждение Нобелевской премии Михаилу Шолохову. С нашей стороны силы противодействия шолоховской кандидатуре, быть может, и сумели бы даже Большому Ивану поставить заслон, но Сноу в международных пределах сказал своё слово – речь шла о переменах в мировой политике. Нобелевская премия крупнейшему советскому писателю должна была служить признаком перемен. Взаимопонимание между Иваном и Чарльзом упрочилось настолько, что Сноу назвал Анисимова «Ваней». Иван Иванович был согласен при условии, что станет называть англичанина «Чарли». Член Палаты Лордов вспыхнул: «Меня нельзя называть Чарли!» – «Почему же?» – полюбопытствовал Иван. – «У нас так называют маленьких собачек, – разъяснил Сэр Чарльз. – А меня разгневанные молодые люди, вроде Уэйна, называют Чарли… когда напьются».

Увидев преданность сотрудников ИМЛИ изучению своего предмета, Сноу сравнил Институт с монашеским орденом. «У вас же тють бро-одьят учёные с мьиро-овьими имьенями!» – воскликнул приехавший к нам на стажировку из Будапешта