Команда во главе с Губаревым, вернувшимся к обязанностям полицмейстера, собрала трофеи. Кроме нескольких десятков штуцеров и семи офицерских сабель победителям досталось английское знамя, предположительно Гибралтарского полка. Завойко решил отправить его вместе со своим рапортом генерал-адмиралу. Осталось лишь выбрать нарочного.

К этому времени в порт уже пришли бот Новограбленова и корвет «Оливуца». Жизнь в Петропавловске полностью вошла в свои берега.

Двенадцатого сентября Александра Максутова положили в гроб и перенесли в заполненную до отказа церковь для отпевания. Он лежал молодой и красивый, губы слегка улыбались на бледном лице. Корабельный священник Иона, закончив отпевание, сказал дрожащим от сдерживаемых слез голосом:

— Смотрите на воина, лежащего во гробе перед нами. Не суть ли слова его примером для нас? Во время отнятия левой руки он творит крестное знамение правой, говоря: «Благодарение Богу, у меня осталась еще правая рука, чтобы молиться ему…»

Офицеры-авроровцы, а с ними и Дмитрий подняли гроб и вынесли из церкви. Дивизион матросов с «Авроры» по команде «На караул!» отдал последнюю честь лучшему офицеру фрегата.

День разгулялся. С утра моросил нудный дождь, а к выносу ветер разогнал низкие тучи, и солнце озарило окрестные горы — все в разноцветий осени. Над вулканическими сопками курились легкие дымки и в воздухе витало такое умиротворение, словно и не было совсем недавно в этих местах грохота пушек, свиста ядер и пуль, криков и стонов раненых… Однако, когда процессия оказалась на траверсе «Авроры», пушки ее громыхнули тремя выстрелами, а с перешейка, словно эхо, трижды откликнулись орудия третьей батареи, и этот прощальный салют стал одновременно напоминанием о героической десятидневной обороне города русской воинской славы.

На кладбище, что было на Красном яру, неподалеку от четвертой батареи, прозвучал прощальный ружейный салют, гроб опустили в землю, каждый бросил по горсти земли, и вскоре все вернулись в город: солдаты — в гарнизонные казармы, матросы — на корабли, а офицеры и гражданские чины — в дом Завойко. Везде были устроены поминки — не только по Максутову, а по всем погибшим.

— Господа, — обратился к офицерам Василий Степанович, прежде чем приступили к ритуалу поминок, — раз уж мы все тут собрались, я хотел бы определиться с нарочным в столицу, который повезет мой рапорт генерал-адмиралу. Думаю, что это должен быть выдающийся офицер, своими действиями в боях заслуживший эту высокую честь. Какие будут предложения?

Предложений оказалось всего одно — князя Дмитрия Максутова. Его высказал мичман Николай Фесун. Остальные дружно поддержали.

— Я считаю князя Дмитрия достойным кандидатом, — сказал Изыльметьев, а Завойко просто пожал лейтенанту руку:

— Завтра же отправляйтесь, Дмитрий Алексеевич. Американский «Нобль» идет в Аян. Бог вам в помощь!

1

Неожиданно для самого себя Михаил Семенович Корсаков заблистал в Петербурге. Когда он отправлялся в столицу с рапортом генерал-губернатора об успешном завершении первого сплава, то, конечно, понимал, что привлечет внимание общества, но не представлял степени этого внимания.

Во-первых, страшно удивило, когда по выходе из вагона к нему подошел молодцеватый поручик-фельдъегерь, козырнул и спросил:

— Курьер от Муравьева?

— Д-да, — немного растерялся Корсаков. Было полное впечатление, что фельдъегерь дежурил на вокзале сутками, чтобы не пропустить посланца из Иркутска. Хотя именно так и оказалось: слишком напряженно здесь ждали известий с Амура.

— Вам следует немедленно отправляться к дежурному генералу.

— Помилуйте: я грязный с дороги, небритый, весь измятый… Дайте хотя бы умыться и переодеться, не ехать же в таком виде во дворец! И вещи надо куда-то отправить.

Но фельдъегерь был неумолим:

— Приказано доставить в том виде, какой есть. Вещи оставьте казаку. Он знает, в какой гостинице вы остановитесь?

— Знает, — обреченно кивнул Корсаков. — В «Наполеоне».

— Вот и отлично! Дайте ему указание и едем. Не забудьте нужные бумаги.

Корсаков взял портфель с бумагами, приказал, что нужно, казачьему уряднику, сопровождавшему его от Иркутска и одуревшему от столь дальней дороги, и отбыл с фельдъегерем.

Дежурный генерал, не задерживая ни на минуту, отправил подполковника с тем же офицером к военному министру Долгорукову. Князь Василий Андреевич, ознакомившись с письмом Муравьева, адресованным лично ему, от полноты чувств прослезился и облобызал Корсакова:

— Подполковник, душа моя, езжай не медля в Петергоф и Стрельну к наследнику и великому князю, а там, глядишь, и государь примет. Все мы тут в мрачном расположении. Небось слыхал уже, что союзники в Крыму высадились и движутся к Севастополю? Меншиков обещал расколошматить всех, однако его самого на Альме расколошматили[80]. Не готовы мы были к этой войне, ох, как не готовы!.. — Министр покачал головой, как бы осуждая себя за эту неготовность, хотя вины его в том не было никакой: что он мог сделать за год своего пребывания в кресле главы военного ведомства, если почти сорок лет после Заграничного похода в армии царил застой, перешедший в махровую замшелость? — Ну да ладно, — встряхнулся Долгоруков, — Бог не выдаст, свинья не съест. В Севастополе толковые командиры — Корнилов, Нахимов, Тотлебен… Ступай, душа моя, порадуй семью монаршую своими вестями.

— Ваша светлость, может, я все-таки сначала переоденусь? — попробовал вильнуть Корсаков, однако Василий Андреевич даже руками замахал:

— Ни-ни-ни, ни в коем случае! Потом, потом! Вас ждут, не дождутся!

Все на той же фельдъегерской тележке Корсаков покатил в Петергоф. Хотел было по пути заехать в Стрельну, к генерал-адмиралу, но фельдъегерь заявил:

— Ваше высокоблагородие, попервоначалу — к государю наследнику, а там уж каково будет решение их императорского высочества.

Корсаков уныло вздохнул и подчинился. Собственно, заезд в Стрельну был той же попыткой не доехать в этот день до Петергофа: хозяин стрельнинского дворца — генерал-адмирал Константин Николаевич, который был на год младше Михаила Семеновича, казался ему проще наследника, хотя ни с тем, ни с другим лично ему встречаться не приходилось. Все-таки великий князь — человек военный, он бы, наверное, понял офицера, смущенного тем, что приходится выглядеть столь непрезентабельно.

В Петергофе Корсаков был принят немедленно. Высокомерный дворецкий фыркнул было при виде чуть ли не оборванного офицера, но, услышав, что курьер прибыл от генерала Муравьева, повел его спешным шагом сначала по парадной двухсветной лестнице, раззолоченной и украшенной скульптурами, затем через анфиладу комнат и залов, в которых у Корсакова разбегались глаза опять же от изобилия золота — на резных украшениях, на лепнине, на дверях и люстрах, на обрамлениях великолепных зеркал… Золото затмевало прекрасные картины, развешанные по стенам, изящные скульптуры и барельефы и уже через минуту начало раздражать. «Какая-то сказка тысячи и одной ночи, думал подполковник, стуча пыльными сапогами по дорогому паркету, — пышно и пошло».