шелк индийского неба, и ты ощущаешь, как оно вздрагивает на ветру, а под ним сверкает серебристый полумесяц, переливаются в солнечных лучах знамена раджпутов, за которыми, один за другим, встают лиловые, оранжево-розовые, фиолетово-синие и перваншево-голубые тюрбаны сикхов и вздымаются над тобой такими огромными облаками.

***

Побывать в Индии — все равно что побывать на другой планете, где все кажется сном — возможным и невозможным одновременно. Не прилетайте в Индию, если ваше сердце огрубело, если вы стали такими же, как все, если вы перестали верить в старые сказки, если вы перестали верить в чудо, смирившись с тем, что это единственный способ выжить в обстановке бесконечного вранья, в котором вы обитаете. Индия — волшебная страна, здесь до сих пор происходят чудеса, они происходят здесь со всеми, каждый день. Но если вы покупаете сюда билет, вы должны быть к этому готовы. Вы должны быть готовы к тому, что это будет билет в самое неожиданное, что с вами происходило. Но не ожидайте этого, иначе все самое неожиданное будет обходить вас стороной. Вы должны быть готовы к тому, что перестанете себя узнавать, перестанете узнавать этот мир. Ничего не бойтесь, идите дорогой добра — и что-то чудесное с вами обязательно произойдет, ведь человек по-настоящему верит в добро, только если он верит в чудо.

Эпизод четырнадцатый

На стыке миров. Древо Сефирот

Каждый раз, чуть становилось теплее, город покрывался оливково-серой жижей с уродливыми коростами пепельно-черного снега и кучами ядовитых реагентов, разбросанных вдоль дорог и тротуаров. Предвестники весны — ручейки зеленовато-фиолетовых масляных пятен — цеплялись мелкими каплями за подошву прохожих, чтобы хоть немного оторваться, подняться над океаном городской грязи и снова в нее шмякнуться при каждом следующем шаге. Он тоже шагал по этой скользкой жиже, пытаясь от нее оторваться, убежать, укрыться от нее где-нибудь на подножке трамвая, но вновь скатывался в нее, стоило выйти из трамвая, пройтись мимо двухэтажных домов сталинской застройки и старого парка, заросшего тенетой из мокрых ветвей.

Он знал в этом квартале каждый закоулок, помнил здесь каждый карниз и подъезд, витрины салона дверей и книжного магазинчика за углом, запах подового хлеба, которым все так же вкусно тянуло из соседней булочной. За мокрыми ветвями боярышника он уловил знакомый взгляд окон студенческой комнатушки, которую они с Виктором когда-то снимали, но сейчас у этих окон была другая жизнь — и он предпочел сделать вид, что не заметил их взгляда.

Сколько раз он вот так добирался до Главного проспекта, терялся в бутылочных двориках, спускался по тихой дорожке возле Михайловского кладбища, кричащего стаями ворон, чтобы перебежать под шумным железнодорожным переходом и добраться пешком до университета, как всегда опаздывая и пропуская пары, капаясь где-нибудь в каталожных карточках библиотеки, рискуя с треском вылететь в каждую сессию, и все ему было нипочем. Он вспоминал те бесшабашные деньки, чтобы восстановить в памяти расползающееся полотно жизни, которому вдруг потребовалась реставрация, как бывает, когда какому-нибудь ценителю искусств взбредет расковырять слой штукатурки и раздобыть под ним никому неизвестный мрачноватый гобелен эпохи де Бондоля или хоть Берн-Джонса, и всем сразу становилось понятно, чего раньше никто не замечал — ни соткавший его анонимный автор, ни тот второстепенный и еще более анонимный мастеровой, который его для чего-то замазал ровным слоем штукатурки.

Выбираясь из городских лабиринтов на недельку-другую, а потом снова в них попадая, всегда приходится расплачиваться за свою кратковременную иллюзию побега малоприятными прозрениями, которые могли бы не случиться, не будь этих спорадических рецидивов сбежать куда-нибудь из замкнутого пространства мегаполиса, запутывающего тебя асимметричным порядком. Под стать ему, такой же ассиметрично замкнутой, была вся городская биомеханика Мейерхольда — этакая симуляция жизни, доведенная до гипнотического автоматизма, из которой было выброшено все отжившее и в теперешних условиях ненужное. Как почтовые марки, открытки, старые виниловые пластинки или вышедшие из обращения банкноты люди выбрасывали искренность, доброту и саму человеческую память, что не так давно было у всех в ходу и даже имело некоторую номинальную ценность, а теперь вызывало лишь натянутые слабоумные усмешки.

Он застрял в этой дыре между Европой и Азией, которая, как выколотая точка в математике, не относилась ни к тому, ни к другому, но ведь всякая точка непременно должна была к чему-то относиться, и умные люди требовали, чтобы эта дыра на географической карте тоже к чему-то относилась, пускай хоть к выколотой точке, лишь бы никто не стал в нее вглядываться и задаваться вопросом «А что там, за этой дырой, находится?». Потому как, глядишь, нет-нет да кто-нибудь догадается, что там и по сей день живут странные существа с функциями людей донаучной эпохи, которые для чего-то видели сны, влюблялись, иногда гуляли по лесу, верили в существование знаков Зодиака и вообще испытывали необъяснимую потребность верить во что-нибудь ненаучное.

Никто не задавался вопросом, ну зачем, скажите на милость, для человечества, освоившего «ватсап» и «ютуб», продуцируются в таком количестве игровые вселенные и лженаучные кинофильмы, эти по большей части весьма посредственные пародии на старые сказки и мифы, стимулирующие у массового потребителя отмирающие участки мозга. Как будто кинофильмы эти могли, если не оживить смердящую псевдокультуру, то хотя бы временно восполнить в ней катастрофический дефицит счастья.

Возможно, он слишком привык жить «промежду прочим» — между книгами, которые никто не читал, и сновидениями, которые никто не помнил, между уличными лабиринтами и прямоугольниками домов, разбросанными по градостроительному плану мегаполиса как шрифт вавилонского письма без огласовок. Он привык жить где-то за выколотой точкой городского пространства, между складским ангаром возле конечной остановки трамвая и краешком того загадочного Дома неизвестных писателей, который виднелся из оконца на цокольном этаже. Он так долго находился на стыке совершенно непохожих миров, что не замечал уже всей сложности такого положения, когда каждый из миров постоянно требовал от тебя каких-то решений и действий, от правильности-неправильности которых зависело, с чем ты столкнешься на следующем уровне лабиринта.

Буквально только что он швыркал носом на холодном складе, перекидывая грязные поддоны, затем стоял в теплой душевой кабинке, смывая с себя грязь, пот и, казалось, бесконечную усталость, и вот уже шагал в кофейню «Цэ квадрат», чтобы разрешить неразрешимую трилемму Окси, а именно выбрать название для ее очередного сумасбродного творения, обещающего стать шедевральным. Собственно, из трех предложенных ею же вариантов — «Коромысло мыслей», «Коромысла со смыслом и коромысла без смысла» или просто «Коромысли». Вячеслав не успел его предупредить, что это