зыбко? Единственная моя надежда в смысле денег — это мемуары. Я встретила хорошего друга, который займется книгой, но мне нужны все письма и документы, находящиеся в чемодане в Москве. Отдай их только тому, кто придет к тебе от Исаака Дона Левина.

Если я получу обещанные 20 тысяч долларов, то я или приеду весной в Москву с деньгами, или, если ты считаешь, что ситуация там безнадежная, ты сможешь приехать ко мне в Лондон с шестнадцатью ученицами…

Я очень волнуюсь за Марго, которая, как я только что узнала из телефонного разговора, очень больна и находится в больнице. Я поеду к ней завтра, но Кристине следовало бы сообщить мне об этом раньше…

Дорогая Ирма, я как раз писала эти строки, когда мне позвонили и сказали, что Марго умирает. Я схватила такси и бросилась в больницу, но было слишком поздно. Все это так ужасно. Я совсем больная, но вскоре напишу еще.

С любовью. Айседора»1.

Смерть Марго (предположительно от гриппа), одной из пяти ее учениц, которой Айседора дала официальное разрешение взять фамилию Дункан и которую воспитывала с детства[5], явилась для Айседоры страшным потрясением. Она вновь всколыхнула те ужасные чувства, которые испытала Айседора, потеряв детей. Эта утрата с новой силой захватила все ее существо спустя двенадцать лет после несчастного случая. Страшно потрясен-пая и удрученная, она была рада сменить обстановку, приняв приглашение своего брата Раймонда навестить его в Ницце.

Левин, несколько раз пытавшийся уговорить Айседору приступить к книге, бросил попытки помочь ей с мемуарами и вернулся в Берлин.

Из студии Раймонда Айседора написала 12 марта 1925 года:

«Дорогая Ирма.

У меня была нервная прострация, и я не могла водить пером по бумаге. Все несчастья, свалившиеся на меня в этом году, оказались немного чересчур. Теперь я отдыхаю здесь с Раймондом и надеюсь скоро вновь вступить в борьбу… Привет всем детям, тебе, надеюсь, что мы все преодолеем. Мой девиз: нет пределов. Айседора»3.

Через некоторое время, проведенное под солнцем Ривьеры, она почувствовала беспокойство (признак выздоровления) и желание сменить спартанскую обстановку студии Раймонда на что-нибудь более основательное. Жорж Моревер, ее старый друг, снял ей комнату в отеле «Негреско» со скидкой, а другой друг арендовал для нее маленький театр, где Айседора намеревалась давать уроки и концерты.

30 марта она написала Ирме из Ниццы:

«Никто этого не понял, но смерть малышки Марго была последней каплей. Я была просто уничтожена. Только сейчас я начала отходить от ужасной жестокости и кошмара всего произошедшего. Я говорю как на духу, я не понимаю, все, что происходит, просто невыносимо»4.

Тем временем она пыталась заработать деньги, сочиняя статьи о танце, но журналы не проявляли к ним особого интереса. У нее были большие шансы найти издателя ее мемуаров, но ей было слишком тяжело, чтобы начинать их писать именно сейчас.

Друзья обвиняли ее в том, что она ленится. Но проблема была не в этом. Те трудности и потери, которые Айседора пережила, временно парализовали ее волю. Ее карьера, похоже, зашла в тупик. Она уже не была в новинку, и ее выступления уже не считались обязательными атрибутами светских вечеров. Также она не могла обратиться и к тем кто просто любовался ею, когда она была хорошенькой молодой девушкой. Кроме того, она потеряла значительную часть публики, поддерживая Советскую Россию как надежду человечества. Если бы она захотела изобразить свое разочарование в коммунизме и возвратиться в качестве блудной дочери в лоно капитализма, она могла бы рассчитывать на то, что снова завоюет популярность. Но, хотя ее чувства по отношению к коммунизму были теперь противоречивыми (энтузиазм по отношению к его идеалам, но разочарование из-за отсутствия поддержки ее работы), ее школа по-прежнему находилась в России, и она вовсе не желала ставить под угрозу ее существование, делая заявления, которые могли быть по-всякому истолкованы советским правительством.

Айседора писала Ирме все в том же письме: «Все сообщения о том, что я выступала против советского правительства, абсолютно лживые и не имеют под собой никакого основания. Наоборот, из-за того что я говорю о них только хорошее, я подвергаюсь всеобщему гонению. Мое исполнение «Интернационала» в Берлине… повлекло за собой… клеветническую кампанию против меня в газетах, которую тут же подхватила вся мировая пресса…

Я попыталась через советское посольство в Париже вызвать школу сюда, но безуспешно. Была ли ты у товарища Калининой? Можно ли что-нибудь сделать?»5

Она не занималась творчеством. Это потребовало бы от нее большего резерва сил, чем тот, которым она располагала. Измотанная неудачами и материальными трудностями, тем, что ее планы постоянно натыкались на глухую стену, она использовала остатки своей энергии самым непродуктивным образом: с одной стороны, тщетно пытаясь найти помощь для московской школы и одновременно предпринимая усилия для организации школы во Франции, с другой стороны, тратя последние деньги. Сколько бы денег ни удавалось ее друзьям послать Айседоре, они исчезали за несколько дней — обычно из-за ее щедрости. Пианист Виктор Серов вспоминает случай в ресторане, когда Айседора вознаградила музыканта, который предложил сыграть то, что она пожелает. «Она вынула из кармана все деньги, которые только что получила [от друга], и отдала их музыканту, объясняя своим удивленным спутникам: «Он играет так плохо! А ведь вы знаете, когда-то он думал, что станет Падеревским!»6

Все это время она предпринимала тщетные усилия найти покровителей для своей школы. Она не хотела мириться с поражением. Она все еще жила по правилам, о которых говорила после встречи с мадам Мироски: «Я не могла понять ни тогда, ни позже, почему она не поехала к нему… Сама я никогда не откладывала того, чего хотела. Это часто приводило меня к неприятностям и разочарованиям, но, по крайней мере, я испытывала удовлетворение от того, что иду своей дорогой»7. Чем больше ее просьб отвергали, тем грандиознее становились ее планы. Теперь она затеяла бессмысленные переговоры с членами Французской компартии, убеждая их стать спонсорами танцевальных классов для 1000 детей пролетариата, где она будет преподавать. В глубине души у нее теплилась надежда, что если школа во Франции будет успешно работать, то это отразится и на судьбе ее школы в Москве, и она сможет убедить советское правительство, что такое культурное предприятие нуждается в поддержке.

Она все еще была занята разработкой этих планов, когда получила печальное известие8 — известие о самоубийстве мужа, Сергея Есенина. В ночь на 27 декабря 1925 года он повесился в гостинице «Англетер» в