– Меня пора запирать на замок. Я хотела искалечить ребенка.

Ник сел на постели, моргая со сна, и непонимающе переспросил:

– Ты? Искалечила?

– Не искалечила, а хотела. – Алису трясло. – Хотела стиснуть его так, чтобы он перестал вопить.

– Ясно… – спокойно отозвался Ник, словно речь шла о чем-то совершенно нормальном. – Он встал и за руку подвел ее к постели. – Тебе нужно выспаться.

– Мне пора его кормить.

– Не беда, перебьется и сцеженным, которое стоит у тебя в холодильнике. Ложись спи. На завтра я все отменил. Засыпай…

– А…

– Ну все, на бочок. Спи давай. Спи!

Более чувственных слов он ей никогда не говорил. Он подоткнул ей со всех сторон одеяло, выдернул из розетки «радионяню», выключил свет и закрыл за собой дверь. Комната погрузилась в вожделенную темноту и тишину.

Она отключилась.

Когда она проснулась, то почувствовала, как отяжелела и сочится молоком грудь, увидела, как ярко светит солнце, услышала, что дома тихо. Она посмотрела на часы – было девять утра. Он не соврал. Он и правда отменил командировку. Она проспала аж шесть часов подряд благословенным непробудным сном. Глаза видели острее, голова соображала лучше. Она сошла вниз, где Ник кормил завтраком Мадисон, а Том агукал и возился в своем креслице.

– Спасибо! – взволнованно сказала Алиса, и у нее чуть не закружилась голова от благодарности и облегчения.

– Не за что, – улыбнулся Ник в ответ.

Она увидела, что он весь сияет гордостью, потому что пришел к ней на помощь. Он все устроил. Он очень любил все для нее устраивать.

Так что не совсем верно было бы говорить, что помощи от него было не дождаться или работа всегда была у него на первом месте.

Может, нужно было чаще его просить? Если бы она почаще притворялась, что распадается на части, он мог бы стать рыцарем на белом коне. Вот только не было ли это по-сексистски, нехорошо? Если бы она не сделала из себя эксперта по любым вопросам, касающимся детей, если бы она не упорствовала, одевая их совершенно не сообразно ни с чем! Он терпеть не мог, когда его все время выставляют глупцом, и поэтому просто остановился. А все из-за своей глупой гордости.

Она же глупо гордилась тем, что стала не просто лучшей матерью, а, так сказать, матерью-профессионалом. Словно говорила: «Я не вписалась в твой мир, Ник, в мир женщин в деловых костюмах, похожих на Элизабет, зато великолепно вписалась в свой».

Она добежала до самого крутого уклона в их маршруте – Джина всегда честила его самыми последними словами. Мышцы на икрах начали поднывать.

Приятно было понимать, что на каждое плохое воспоминание о браке приходилось другое – хорошее. Ей хотелось припомнить все как можно яснее, понять, что все не было ни сплошь белым, ни сплошь черным. Жизнь переливалась миллионами красок. И пусть даже в конце концов ничего так и не вышло, но было не так уж плохо. Брак закончился, но это не значило, что в нем не было совсем ничего хорошего.

Она думала о том очень необычном времени, когда к ней только что вернулась память. Поначалу образы, слова, эмоции обрушивались на нее, точно огромные волны. Она просто задыхалась в их хаосе. Через несколько дней разум как будто притих, все встало на свои места, и она ощутила блаженное спокойствие. Без памяти она словно плавала в туманных водах; теперь она снова стала все ясно видеть. А видела она вот что: она рассталась с мужем и влюблена в Доминика. Вот так вот. С Домиником ей было хорошо и спокойно, потому что он был очарован ею, восхищался ею, искренне хотел узнать, что она за человек. Воспоминания о Нике были неизменно горестными, яростными и очень болезненными. Он уже заранее решил, что она такое, ставил ей в строку каждый промах, каждую обиду, каждую ошибку. Дошло до того, что ей стало тяжело находиться с ним в одной комнате. Сама мысль о том, что она задумывалась, не начать ли снова, вызывала у нее дрожь отвращения. Как будто ее одурманили, загипнотизировали, одурачили и обманули.

Не то чтобы к ней вернулись воспоминания всех этих десяти лет. Это она вернулась к самой себе, к той себе, которую сделали эти десять лет жизни. Сказать, что она успокоилась, просто стерев все горести и боль из памяти, было бы обманом. Молодая Алиса была дурочкой. Милой невинной дурочкой. У молодой Алисы не было этого опыта десяти лет жизни.

Но как бы она ни старалась примириться с ней, как ни ругала ее, как ни горевала, та молодая Алиса упорно отказывалась возвращаться.

Следующие несколько месяцев она продолжала идти вперед. Она платила за бензин на заправке и обнаруживала, что рука сама тянется за плиткой божественного шоколада «Линдт». Она серьезно договаривалась с Ником о том, кто, как и откуда будет забирать детей, и ловила себя на том, что может задавать ему пустяковые, не относящиеся к делу вопросы: например, что у него было сегодня на завтрак. Она спеша собиралась в спортзал и ловила себя на том, что звонит Элизабет и предлагает вместо этого сходить куда-нибудь выпить кофе. Она разрывалась между встречами, а внутренний голос шептал ей: «Угомонись…»

В конце концов она совсем перестала сопротивляться и выкинула белый флаг. Молодой Алисе было позволено остаться с одним условием: не есть слишком много шоколада.

Казалось, что в глаза ей вставили линзы, и теперь жизнь была видна ей с двух совершенно разных сторон. Можно было смотреть со стороны себя молодой – глуповатой, неискушенной. А можно было со стороны себя взрослой – мудрой, чувствительной и чуть более циничной.

И может быть, молодая Алиса не всегда была совсем уж не права.

Взять хотя бы Мадисон. Перед тем как потерять память, Алиса с ней совсем не ладила. Она просто затюкала ее, возмущалась ее поведением, а самое постыдное – винила Мадисон за тот случай с Джиной. Если бы они не поехали тогда к зубному, Джина в тот роковой момент не заворачивала бы за угол. Они остановились бы, попили бы где-нибудь кофе.

Мадисон была достаточно сообразительной, чтобы чувствовать отвращение Алисы. Она и без того переживала все не по-детски глубоко. На ее глазах погибла лучшая подруга матери, а потом расстались родители.

Неудивительно, что она закрывалась. Элизабет посоветовала психотерапевта, о котором ей говорили. Некто доктор Джереми Ходжес. Теперь Мадисон ходила к нему два раза в неделю, и, кажется, не зря. По крайней мере, в школе она больше ни к кому не лезла. Мужа Кейт отправили куда-то в Европу, и семейство Харпер безболезненно исчезло из их жизни.

Кто-то дружески посигналил Алисе; она обернулась и увидела, что это миссис Берген в своей маленькой голубой «хонде». Это было странно, но с того момента, как к Алисе вернулась память, она поняла, что вопрос о стройке совершенно перестал интересовать ее. Сама эта идея – продать дом, выручить кругленькую сумму и перебраться в новое место, лишенное всяких воспоминаний, – стала казаться совершенно бредовой. Она знала, что плохие воспоминания все равно останутся при ней, а с хорошими не хотелось расставаться просто так, за здорово живешь.