— А что с этим в кино делать? — Эр недоуменно развел руками. — Бумажки, они и есть бумажки…

— Эти бумажки составлены в ОСС! В сорок третьем году! Когда асы нашей разведки делали психологический портрет Гитлера, чудо! — Мессерброк рассмеялся. — Допросы этого самого доктора Блоха позволяли прогнозировать будущее, исход битвы, жизнь и смерть сотен тысяч…

— Ах, так… Тогда другое дело, — согласился Джек Эр. — Правда, не знаю, сколько люди Голливуда смогут уплатить за вашу работу…

Мессерброк искренне удивился:

— Пошли телеграмму, да и спроси!

— А сколько вы хотите?

Мессерброк снисходительно похлопал Эра по плечу:

— Так в бизнесе вопрос не ставят, Джек… Надо формулировать иначе: сколько они намерены предложить? В зависимости от этого мы и оформим наши отношения.

— Такую телеграмму я прямо сейчас и отправлю, — сказал Джек Эр, хотя ответ на нее знал заранее: Роумэн сказал, что у него припасено три тысячи долларов, какие-никакие, а все же деньги.

— Валяйте.

— А не дожидаясь ответа, можно начать работу?

— Хотите завтра поехать в Линц, к бывшему бургомистру Мейрхоферу?

Джек Эр подумал мгновение, потом ответил — с ухмылкой:

— Это, наверное, киношники поедут… С камерой… Если, конечно, вы согласитесь с их предложением… А мне бы документы посмотреть… На Гитлера, Мюллера… Этого… Как его… Хоффмана…

— Какого Хоффмана? Личного фотографа Гитлера?

— Нет… Рихарда Бруно Хоффмана… Был такой немецкий гангстер в Штатах…

— Не слыхал, — удивился Мессерброк. — Я просматриваю все материалы, но такая фамилия не попадалась… Рихард Хоффман? — переспросил он. — Точно, не слыхал и не помню, а я цепучий: если что увижу, значит, навсегда… Впрочем, ты говоришь — гангстер? Это я погляжу в делах крипо,[30]назови только год и город…

— А дело летчика Чарльза Линдберга тут не мелькало?

Мессерброк удивился еще больше:

— Какого? Нашего Чарльза Линдберга?! А он здесь при чем?! Слушай, парень, ты вообще-то понимаешь, где мы с тобой сидим? Это не оффис шерифа, это архив нацистских документов, тут вся история их паршивой партии, СС и гестапо, вот где мы с тобой разговариваем…

— Понимаю, — кивнул Джек Эр. — Чего же не понять? Сейчас дам телеграмму и сяду за Гитлера с Мюллером…

— Чтобы понять Мюллера, надо сначала уяснить себе, кто такой Гитлер, — назидательно заметил Мессерброк, — без этого ты ничем не поможешь своей клиентке…

…Через час Джек Эр устроился в небольшой комнате при кабинете Мессерброка и начал листать дела, аккуратно разобранные по отдельным папочкам.

Первым было дело о родителях Гитлера и его детстве.

— Без этого, — сказал Мессерброк, выходя из комнаты, — ты ничегошеньки не поймешь… Я сам в этом только-только начал разбираться, и то на все головы не хватает…

Джек Эр начал листать папку с бумагами, посвященными Алоизу Шиккльгруберу-Гитлеру, отцу Адольфа. Поначалу он это делал без всякого интереса; поскольку Мессерброк маленько трехнулся на этих бумажках, нельзя сразу же садиться ему на шею и требовать все дело Мюллера; «торописса надо нет» — так говорят гансы. А чего, верно! Все должно быть шаг за шагом, тогда получится, с нахрапу ни хрена не возьмешь, время пока есть…

Внезапно, быстро пролистав первый десяток желтых страниц, Джек Эр вздрогнул, вчитавшись в смысл написанного: ну, ладно, женился Адольфов папашка на бабе, которая была старше его на четырнадцать лет, ее предок был правительственным чиновником, господин Глассль: помогло Алоизу Гитлеру в карьере, при этом спал с горничной Антониной Майр, с подругой жены Франциской Матцельбергер и со своей племянницей шестнадцатилетней Кларой Пельцль… Ну и ну!

Джек Эр не сразу поверил своим глазам, перечитал текст еще раз: все точно, жил и с племянницей! Ну и отец был у фюрера! Не зря первая жена взяла у него развод, а Франциска, пожив с ним пяток лет, дала дуба от туберкулеза… Тогда-то он и женился на племяннице Кларе; в браке она его продолжала называть «дядюшка», а он ее — «племянница».

У нас бы такого в перьях вымазали, подумал Джек Эр, чудовище; вот почему Гитлер такой прибабахнутый; еще бы, смешанная кровь, это ж запрещается, грех…

Дальше шел перевод допросов, которые — после прихода фюрера к власти — проводило гестапо: опрашивали всех, кто знал отца и мать Адольфа; прочитал показания кухарки Херль: «Господин Алоиз Гитлер был человеком страшного характера, несчастный мальчик так страдал от него»…

На собственноручном показании кухарки стояла резолюция: «доставить для допроса в Берлин». Подпись вроде бы не мюллеровская, образец Джек Эр хранил, нашел в записной книжке покойного адвоката Марте пса; другое послание: «Господин Алоиз Гитлер запрещал своим сотрудникам на таможне курить в рабочее время, хотя сам не выпускал изо рта трубки»; и этого свидетеля дернули в гестапо; ничего себе, как следили, чтоб даже предки фюрера были ангелочками!

Этот самый старик, бургомистр Леондинга, про которого говорил Мессерброк, давал показания еще австрийским властям. Тогда Австрия была свободной, до тридцать восьмого (неужели жив мужик?! Вообще-то интересно к нему смотать! Мессерброк знал, что предлагать!). Бургомистр говорил: «Алоиз Гитлер был настоящим тираном, несчастный Адольф боялся его как огня, трепетал перед ним постоянно… А как он бил детей?! Как избивал свою жену Клару?! Адольф в его присутствии и слова не смел пикнуть, стоял навытяжку, обращался к нему только „господин отец“, „герр фатер“… Если б сказал „ты“, как все нормальные люди, забил бы хлыстом… Он раз дал ему двести тридцать плетей… Просто так, по пьянке… Иногда казалось, что Адольф боготворит отца, а порою в глазах мальчика вспыхивала к нему дикая ненависть»…

Прочитав это, Джек Эр уже по-новому, ввинчиваясь в каждое слово, просмотрел показания о том, что и поездка Адольфа Гитлера в Вену — после смерти отца, — и попытка стать художником были сами по себе мщением покойному: тот никогда бы не разрешил сыну заниматься «мурой»… И еще: во всех своих выступлениях Гитлер утверждал, что родился в семье почтового служащего, видимо, стыдился, что отец был таможенником, это ведь вроде полиции…

Страх Гитлера перед рейхспрезидентом Гинденбургом, — отмечалось в других документах, — его скованность в присутствии рейхсмаршала, то, что он не начал зверствовать, пока был жив старик в форме, является следствием того патологического страха, который Адольф испытывал к отцу… Однажды, уже в конце войны, накануне краха, он прервал диктовку очередного приказа и, глядя остановившимся, мертвым взглядом на стенографисток, сказал: «Как это страшно для ребенка — ненавидеть отца, который издевался над самым любимым существом — матерью… Она же умерла такой молодой, ей было всего сорок семь».

В архивной справке отмечалось, что как мать, Клара Гитлер, так и Адольф были привязаны друг к другу психически нездоровой привязанностью; после того, как муж в очередной раз избил ее так, что она не могла подняться с мокрых ступенек, покрытых снегом, Клара прошептала: «Мой бедненький братик, каково-то ему будет без меня»…