условный знак равенства между ними. Впрочем, некоторую общность между личностью Грибоедова, как она обрисована Пушкиным, и образом главного героя лермонтовского романа все-таки можно заметить. “Озлобленный ум”, “рожденный с честолюбием, равным его дарованиям”, “холодная и блестящая храбрость”, “пылкие страсти”, “способности человека государственного”, которые “оставались без употребления”, — словом, личность “необыкновенная”, не понятая людьми (лишь “несколько друзей знали ему цену”). Кажется, сказанное о Грибоедове можно отнести и к лермонтовскому герою» (с. 46). Попытка удачная, но все-таки необходимо уточнение, что у Пушкина характеризуется молодой человек, еще в начале и творческой, и деловой карьеры. Грибоедов, в отличие от лермонтовского героя, с блеском реализовал и творческие, и деловые, и личностные незаурядные способности.

Безуспешная поездка Печорина в экзотическую страну, убедительно показывает исследовательница, в структуре книги несет важную художественную нагрузку: «…гибель не угадавшего свое “назначенье” Печорина не в Персии, а где-то “на дороге” из Персии (своего рода “минус-прием”) при неизвестных и, значит, не стоящих внимания читателя обстоятельствах лишь положила конец (желанный для героя) его медленному, мучительному умиранию. Героическая, “мгновенная и прекрасная” смерть как итог короткой, но яркой жизни, с одной стороны, и затянувшийся финал жизни человека, не нашедшего применения своим “силам необъятным” и даром растратившего их, — с другой.

Подтекст помогает понять, что герой романа Лермонтова, говоря словами М. М. Бахтина, “больше своей судьбы”, то есть “больше” уготованного ему земного удела, не соответствующего масштабам его личности. В этом-то “несовпадении” с судьбой, или, точнее, с самим собой вследствие неразгаданности своего предназначения и состоит трагедия Печорина.

…только преодолевая в себе “несчастную доверчивость” “к буквальному значению слов”, можно приблизиться к пониманию того, что хотел сказать автор “Героя нашего времени” “между строк”, а значит — и к смыслу всего произведения» (с. 48).

У Максима Максимыча зоркий глаз, но в пределах линии горизонта. Потребности заглянуть за эту линию ветеран не испытывает. Только мир куда как шире.

И еще раз хочу сопоставить контрастные подходы к пониманию Печорина. В. В. Набоков настаивает: «Сомнительно, чтобы рассуждения о притеснении свободомыслия со стороны тиранического режима Николая I (1825–1856) помогли нам его <героя книги Лермонтова> распробовать»495. Позиция Б. Т. Удодова выигрышнее, потому что диалектичнее: «Печорин — типический характер, художественный тип, но особого рода. С одной стороны, он порождение определенных обстоятельств, среды и в этом смысле представляет собою твердо очерченный социальный тип “героя своего времени”. С другой — как личность, с ее внесословной ценностью, он выходит за пределы породивших его обстоятельств, социальных ролей, то есть за пределы социального типа, порожденного определенной эпохой и конкретной средой, обретая всечеловеческую значимость. Личность Печорина шире, целостнее и избыточнее того жизненного содержания, которое вмещают его социальные роли, его социальный статус в целом»496. Но социальное и «всечеловеческое» исследователь разделил все-таки слишком механистично, а в суждениях о человеческом потенциале героя тускнеют критерии оценки. «…В Печорине запечатлена трагедия уже сложившейся высокоразвитой <?> личности, обреченной жить в дворянско-крепостническом обществе при самодержавном режиме» (с. 92). Исследователь видит в герое «духовно свободную целостную личность» — и в то же время «трагическую неугаданность своего предназначения» (с. 92–93). Свести эти суждения воедино — появится желание сдержаннее оценить достигнутое Печориным.

Хотелось бы рассудить героя в отношениях еще с одним и очень важным человеком — его творцом, автором.

Читательская судьба «Героя нашего времени» весьма знаменательна. Книга увидела свет в 1840 году и на полках книгопродавцев не задержалась, уже в начале 1841 года вышло ее второе издание. Но появившиеся отклики в печати писателя не обрадовали. Ко второму изданию Лермонтов написал предисловие к книге: спасибо зоилам, что они подвигнули автора на разъяснение его позиции.

«Наша публика так еще молода и простодушна, что не понимает басни, если в конце ее не находит нравоучения», — констатирует писатель. Так что — теперь нравоучение помещено в предисловие? Ничуть! Писатель не оставляет своего художественного (образного) языка; он только призывает понимать профессиональный язык, в пример приведя удивляющий профанов язык дипломатов.

«Эта книга испытала на себе еще недавно несчастную доверчивость некоторых читателей и даже журналов к буквальному значению слов». Ну, как же! Заглавие обещает повествование о Герое времени: тут само обозначение побуждает писать его с большой буквы! А. В. Степанов ссылается на Словарь 1847 года; здесь слово герой означает: «1. В греч. мифологии: доблестный воин. 2. Человек, отличившийся великими подвигами или самоотвержением»497 А что делает автор? Ставит в пример «безнравственного» человека! Может, еще похваляется собственным портретом и портретами своих знакомых!

Отнюдь не затоптанным путем идет Лермонтов. О герое времени он размышляет не как пропагандист, а как аналитик. Его нисколько не привлекает задача дать портрет отлакированный — по своему ли разумению (или по угождению власти). Он рисует с натуры — такой портрет, который помогает понять его время. Лермонтов «дает понять, что к Печорину неприложима категорическая оценка: либо да, либо нет. Заглавие романа, очевидно, нельзя понимать ни в буквальном, ни в ироническом стиле. В Печорине есть и сила, и слабость. В суде над своим героем Лермонтов одновременно выступает и обвинителем, и защитником»498.

Странное дело! Этот портрет не лишен привлекательности, но состоит не только из привлекательных черт, даже больше — вбирает в себя черты отталкивающие. Николай I вообще полагал, что такие «очень малопривлекательные личности» «должны были быть оставлены в стороне, чтобы не возбуждать досады» (ибо бросают тень на парадный лоск империи). Тень бросают! Больше чести писателю, который это видит и это показывает.

К слову, если книгу Лермонтова уподобить басне, то найдется к ней и нравоучение; другое дело, что печатается оно не в этом комплексе, а в другом. Я имею в виду лермонтовскую «Думу». Элегия-сатира и цикл повестей — во всем разные произведения по манере исполнения, но внимание поэта и прозаика устремлено к одному предмету; в итоге групповой портрет поколения предстает перед читателем другой стороною: это портрет индивидуальный, но типический. Печорин, конечно же, поморщился бы на такие строки: «Толпой угрюмою и скоро позабытой / Над миром мы пройдем…» Печорины толпою не ходят; у нашего героя союз с доктором Вернером — и то непрочным получился. Только ведь и поэтическую строку грех понимать буквально.

В предисловии встречается довольно странная мысль: «Ему <автору> просто было весело рисовать современного человека, каким он его понимает и, к его и вашему несчастью, слишком часто встречал». Как это — испытывать веселье, наблюдая несчастье? Но тут идет речь о разных вещах. Это пишет художник, всего года три ставший