– Полежу, почитаю, наверное. Мне нынче что-то не работается, да и выпил уже изрядно.

– А я, пожалуй, вздремну с дороги.

Чувствовалось, что она опьянела и как-то огрузнела. И ничего удивительного в этом не было, поскольку бутылку коньяка мы с ней за разговорами почти допили.

– Тем более что не тот нынче Ветров пошёл, – продолжила она, поднимаясь из-за стола. – Ох, не тот. Никакого ветра в ём родимом не осталось, – скоморошничая, продолжила Елена. – Сквознячка этого пронзительного, присущего только ему. Жаль… – закончила она и спросила уже по-деловому: – Где вы меня, сударь, определите?

Часам к четырём разъяснело. Брызнуло солнышко. И только иногда сыпал почти невидимый грибной дождь, капли которого искрились в воздухе. И у меня отчего-то всё время напрашивались параллели между днём сегодняшним и давно минувшим… Впрочем, это были хоть и похожие внешне, но такие разные по внутреннему наполнению дни…

Елена спустилась из своей комнаты под крышей. Установила на поляне перед домом мольберт и принялась за работу.

Курились белым туманом горы. На недальней от центра поляны копне о чём-то азартно спорили аж три сороки, длинные хвосты которых отливали изумрудной зеленью оперенья. День разгулялся и был так хорош, как бывает хорош выспавшийся, весёлый от природы человек, умывшийся и раскрасневшийся от холодной бодрящей воды…

После ужина, за которым мы выпили бутылку хорошего французского вина, поднимаясь на второй этаж, где у нас были две мансардные летние гостевые комнатки, Елена чуть задержалась на лестнице и проговорила нараспев, не очень громко, словно для себя:

– «Крепчает нравственность, когда дряхлеет плоть». Как думаешь, друг Ветров, прав Мольер? – чуть улыбнувшись, спросила она, глядя на меня насмешливым взглядом.

Я отложил в сторону книгу Виктора Лихоносова «Наш маленький Париж», которую просматривал, намереваясь почитать, и, глядя на Елену, грузно опирающуюся о перила, сначала неопределённо пожал плечами, а потом ответил:

– Тебе виднее, сверху.

– Злой ты всё-таки Ветров стал, злой. Может быть, и глаза у тебя теперь от этого всё время грустные, не такие, как прежде.

– Не от этого, Лена. Совсем не от этого. Просто у меня очень хорошее воображение.

Елена скрылась на втором этаже. Какое-то время я слышал у себя над головой её шаги. А когда всё стихло, я вдруг почувствовал, как смертельно устал за этот бесконечно длинный день, в котором мне как будто бы пришлось играть очень трудную, несвойственную моей натуре роль.

На третий день, так и «не попленерив как следует», Елена уехала, перед отъездом грустно сказав мне: «Прощай».

– Может быть, до свидания? – попробовал я смягчить её тон.

– А зачем? – ответила она вяло. – Всё бессмысленно. В том числе и наши честолюбивые мечты. И сама жизнь, увы, бессмысленна не менее.

Она повернулась ко мне спиной, перекинула через плечо сильно облегчённую за эти дни сумку и, осторожно спустившись с крыльца, зашагала в своих неудобных сабо по тропинке, ведущей к калитке.

Возле неё она остановилась, обернулась и, помахав рукой, какое-то время пристально, будто пытаясь запомнить всё в мельчайших деталях, глядела на дом, на меня, стоящего на крыльце в шортах, босиком… Затем резко повернулась, открыла калитку и покинула участок, вскоре скрывшись из виду за изгибом тропы.

На следующий день после отъезда Елены я с нетерпеньем ожидал приезда жены с сыном, который, увы, не часто посещал меня, или нас с Натальей, на даче. И которому было теперь столько же лет, сколько мне в то, теперь такое далёкое лето, когда мы квартировали с Маргаритой на сеновале у Гоши, – двадцать семь. К их приезду я решил прибраться в доме, в том числе и в комнате Елены. Однако убедился, что там полный порядок. А на широком подоконнике, за шторой, обнаружил два, небольших по размеру – с тетрадный лист, сохнущих этюда. Под одним из них лежала записка.

«Игорь, это тебе от меня, на вечное пользование (хотя я понимаю, что ничего вечного, к сожаленью, не бывает), в память о Несбывшемся. Если приспичит, – ведь гонорары от книг, как я поняла, не кормят, – можешь этюды продать. Я разрешаю. Только не продешеви – это хорошие работы. И стоят они недёшево.

Не твоя и, увы, уже не прекрасная, Елена Клямке».

«Она сменила фамилию», – только и пришло мне на ум в вихре куда-то разбегающихся мыслей.

Я стал внимательно разглядывать пейзажи, и мне почудилось, что один из них как будто незакончен. Но именно его и можно было назвать «Недолгое ненастье».

Сквозь весёлую вуаль дождя уже проглядывали радующие всё живое на планете Земля, теплые лучики Жёлтого карлика – звезды по имени Солнце. А над Байкалом – над его ещё черной, после недавней бури, водой – висела необъятным коромыслом семицветная весёлая радуга…

Вторая картинка, казалось, была более завершённой.

На ней проявлялся задумчивый «гоголевский пейзаж» с тремя сороками, болтающими на копне. С тёмными пряслами и изумительно синим кусочком Байкала внизу. А из правого угла картонки, на которой был написан этюд, скромно выглядывал узнаваемый сенник Гошиной усадьбы. С почерневшими от времени и солнца брёвнами и досками. С широко открытым всем байкальским ветрам лазом, к которому была приставлена короткая лесенка и из неясной темноты которого на меня нынешнего словно пахнуло запахом давнишнего душистого, наверняка уже давным-давно истлевшего сена.

Всё в этом сарае было узнаваемым. Таким, как много-много лет назад.

Август, сентябрь 2007 г., Порт Байкал

Сентябрь… Яркий, солнечный, сочный на краски… Только вот день осеннего равноденствия выдался пасмурным и дождливым. Всё небо покрыло грязноватыми низкими тучами, неохотно, с ленцой, ползущими почти над самыми крышами домов, расположенных по склону горы, где полого, а где круто спускающейся к Байкалу. Кажется, дождю не будет конца…

А тут ещё по всей нашей горе погас свет. Электрообогреватели отключились. В доме сразу стало сумеречно, холодно и как-то особенно тихо. И только ветка берёзы, уже лишённая листвы, как плеть, от порывов внезапного ветра ударяет порой в другое, восточное окно, в которое так радостно летом заглядывали первые лучи утреннего света…

«Надо бы затопить печь», – решаю я, продолжая тем не менее сидеть за столом у окна и в каком-то тягостном раздумье глядя на чёрный, там, внизу, беснующийся крутыми волнами, вспыхивающими вдруг белой пеной, Байкал.

«До Покрова чуть больше трёх недель», – мысленно подсчитываю я…

Обычно после него я закрываю свой дачный сезон, прощаясь до следующего лета с ближайшим соседом «по имению» Евгением Серебренниковым, моим бывшим сокурсником по охотоведческому факультету, страстным путешественником, умудрившимся в своё время на яхте, в составе экспедиции из трёх человек, обогнуть земной шар…