Откуда было мне знать, что ждать он не захочет? Мне это и в голову не приходило. И то сказать, если бы ему достало смирения, чтобы ждать, он ждал бы и по сю пору, уже лишившись и молодости своей, и харизматичности, ибо я прожил долгую жизнь. Даже такой пустой человек, как Адония, и тот уже раздражается из-за отсрочек в получении им родового наследства и определенно утрачивает склонность сложа руки дожидаться дня, когда оно к нему перейдет. У него не хватает терпения даже на то, чтобы дождаться, когда к нему перейдет Ависага Сунамитянка.

— Неужто ты не видишь, как он ей глазки строит? — продолжает подзуживать меня Вирсавия. — Какие похотливые взгляды бросает на нее всякий раз, что приходит тебя навестить? Ослеп ты, что ли?

Адония уже близок к осуществлению своих планов касательно роскошного пира на свежем воздухе, где он возвеличит себя хотя бы одними только расходами — ну и очередным заявлением насчет того, что он будет царем. Похоже, он не видит больше необходимости испрашивать у меня окончательного разрешения на эту вечеринку. Он уже и место выбрал — открытое поле за городом: там можно разместить кучу гостей, а уж сторонним зевакам из города и окрестных селений и вовсе числа не будет. Адония с Иоавом работают теперь над списком приглашенных. Меня он пригласил. О том, чтобы пригласить Вирсавию или Соломона, он как-то еще не думал. Почему? Да не нравятся они ему — основание достаточно разумное, если он готов навлечь на себя риск, связанный со столь преднамеренным оскорблением. Садок? У него уже есть священник. А, так он выбрал Авиафара? Нет, с самодовольной ухмылкой отвечает Адония, это Авиафар выбрал его.

Трудновато испытывать удовольствие, глядя на человека, настолько довольного своей персоной: его одежды, нарочитый смех и важная поступь со всей ясностью показывают, что он собой представляет, и то, что они показывают, мне решительно не нравится. Ни сил, ни желания покидать мой дворец у меня давно уже нет. Адония предлагает отвезти меня в удобном паланкине, водрузив его на влекомую волами повозку. Мы будем сидеть с ним бок о бок за банкетным столом. Он поднимет тост в мою честь. Я произнесу речь, а он будет хлопать в ладоши и свистеть.

— Эдак я себе только муде отморожу, — отвергаю я его предложение, и использованная мною формулировка заставляет Адонию вспомнить еще об одной его неотложной нужде.

— Скажи, — задает он вопрос, который меня наконец удивляет, — а можно я возьму Ависагу в жены?

— Ты понимаешь, — спрашиваю я, твердо глядя ему в глаза, — что, прося у меня Ависагу, ты просишь также и царство? Иоав тебе этого не сказал?

— Ну, ты же знаешь, что царство так и так достанется мне, верно?

— Верно или неверно, — сухо отвечаю я, — но попроси еще раз Ависагу и увидишь, что с тобой будет. Неужто ты не можешь хотя бы подождать, пока я испущу дух и почию с отцами моими?

— Иоав считает, что лучше сейчас ее попросить.

— А ты во всем полагаешься на Иоава?

— Он помогает поддерживать порядок.

— А Ванею ты пригласил?

— Иоав не видит в этом нужды.

Когда Адония уходит, я слышу через окно, как внизу на улице поднимается гвалт: это он влезает в свою колесницу и отбывает под театральные вопли пятидесяти скороходов, которых Адония подрядил бежать перед собой, когда куда-либо едет.

— Воображает, будто он Авессалом, — с насмешкой, но без улыбки изрекает Вирсавия.

Да, он подделывается под Авессалома, пытается подделать подобное ясному свету обаяние, которое излучал мой любимый черноволосый принц. Он забывает о прискорбном, убогом конце, к которому привело его это обаяние, о яме в лесу, в которой Авессалом сгнил, заваленный камнями.

Что мне меньше всего сейчас нужно, так это еще один путч. Начало Авессаломова выглядело вполне безобидно — обычная просьба отпустить его в Хеврон для исполнения обета, который Авессалом, по его словам, дал, живя в Гессуре Сирийском: «Я дал обет: если Господь возвратит меня домой, то я принесу жертву Господу».

— Разве у нас в Иерусалиме нет священников? — громко подивился я, ласково высмеивая Авессалома.

— Люди Хеврона недовольны тем, что мы не покидаем Иерусалима. — Подобного рода политическую проницательность Авессалом демонстрировал не часто, и я, помнится, подумал: не Ахитофел ли это или, может быть, Иоав его натаскал. — Если мы покажемся перед ними, они перестанут думать, будто мы махнули на Иудею рукой. Так что миссия моя не только благочестивая, но и дипломатическая.

— Иди себе на здоровье, — ответил я, уступая.

И встал Авессалом и пошел в Хеврон, но пошел с тайными, коварными планами. Пошел, чтобы объявить мне войну.

Ну кто бы мог подумать? Мне, царю и отцу, против коего люди грешили гораздо больше, чем грешил он сам; человеку, любившему Авессалома больше души своей. Кто мог подумать, что юноша, наделенный столь пламенной, столь открытой гордыней и таким страстным нравом, станет произносить елейные речи, что обладатель характера настолько живого и безоглядного способен таить такое коварство? Вообще-то мне следовало бы помнить обсидианову твердость, с которой мой прекрасный темноглазый сын целых два года откладывал убийство Амнона, ни разу, ни единым намеком не выдав мстительной решимости, раздиравшей его изнутри. Следовало бы почаще консультироваться на его счет с моим советником Ахитофелом Гилонянином, пока проницательная мудрость последнего еще оставалась в моем распоряжении, с тем самым Ахитофелом Гилонянином, который всегда был прав, — даже когда уехал на осле в дом свой, привел в порядок семейные дела и удавился. Позже он вошел в поговорку: «Ахитофел, что умер молодым. Он никогда не ошибался».

Если не считать ошибкой предположения, что сын мой станет следовать его советам. И тот, и другой оказались людьми слишком тщеславными. Непогрешимый Ахитофел недооценил эгоизм по-флибустьерски стремительного князя, ради службы коему он покинул меня, недооценил он и роль, которую способно было сыграть самомнение, когда Авессалом в ту первую пору головокружения от успехов стал видеть в себе человека, коего не может коснуться даже тень сомнения в его правоте.

Выступая против меня, Авессалом опирался на тайную сеть лазутчиков, разосланных им во все колена Израилевы, дабы они говорили всякому, кто хотя бы теоретически способен принять его сторону: «Когда вы услышите звук трубы, то говорите всем, кто вас слышит: Авессалом воцарился в Хевроне».

С Авессаломом, когда он уложил багаж и отбыл в Хеврон, совершенно случайно отправились еще двести религиозных паломников, влекомых потребностью побывать на богослужении во время празднества, на которое якобы следовал Авессалом. Они пошли по простоте своей, не зная, в чем дело. Однако в город они прибыли вместе с Авессаломом и вскоре обнаружили, что причислены к внушительной массе людей, счевших выгодным участие в направленном против меня бунте. Затем Авессалом протрубил в трубу и провозгласил себя царем. И немедля послал и призвал Ахитофела Гилонянина, главного советника моего, из его города Гило, дабы Ахитофел тоже присоединился к мятежу. Ожидая ответа от него, Авессалом совершал жертвоприношения, а лазутчики его тем временем распространяли весть о мятеже по всем коленам Израилевым. Когда же и Ахитофел Гилонянин принял его сторону, число заговорщиков выросло как на дрожжах, и составился сильный заговор, и народ стекался и умножался около Авессалома.