Все это гневило свекровь – ей казалось, что подобная скупость порочит добрую честь усадьбы и ее хозяина.

За один лишь этот год Кристин на себе самой пришлось почувствовать, что невестка больше всего блюдет свои интересы. Но это бы еще куда ни шло. Уже к празднику святого Варфоломея старая хозяйка получила только две козлиные туши вместо полагавшихся ей четырех. Правда, минувшим летом в горах среди мелкого скота свирепствовал падеж, но все же Кристин считала, что это просто срам – выгадывать на убое каких-то двух козлов в такой большой усадьбе, как Йорюндгорд. Но она молчала. И так было со всем, что ей полагалось в усадьбе, – с мясом от осеннего убоя, с хлебом и мукой, с кормом для ее четырех коров и двух верховых лошадей – она получала либо слишком мало, либо что-нибудь похуже. Кристин чувствовала, что Гэуте было от этого не по себе, что он испытывал стыд, но не решался идти против жены и делал вид, что ничего не замечает.

Сам Гэуте был таким же щедрым, как все сыновья Эрленда, сына Никулауса. Но у братьев его, по мнению матери, щедрость переходила в расточительство. Гэуте же был трудолюбив и довольствовался малым. Ему бы только иметь лошадей и собак получше да несколько хороших соколов, а в остальном он вовсе не хотел жить лучше, чем простые бедняки в округе. Но если в усадьбе появлялись чужие, Гэуте радушно принимал всех гостей и щедрой рукой одаривал убогих. Таким вот, по мнению матери, и должен был быть настоящий хозяин. Она считала, что так и подобает жить родовитым и знатным вельможам в своих наследственных поместьях в родных долинах: приумножать свое добро, ничего не расточать попусту, но и не скопидомничать, когда любовь к богу и его беднякам и забота о поддержании чести рода потребуют расходов добра.

И еще Кристин видела, что из друзей и родичей Гэуте Юфрид больше по душе были те, что побогаче и познатнее. Но уж в этом-то, видимо, Гэуте меньше всего хотел угождать жене. Он все-таки старался держаться старых дружков юности – дружков-сображников, как называла их Юфрид, и теперь Кристин убедилась и в том, что Гэуте бражничал гораздо больше, нежели ей было известно. Но с тех пор, как он стал женатым человеком, его прежние друзья уже больше не являлись в усадьбу незваными. И все-таки ни один бедняк не уходил от Гэуте, не получив помощи. Правда, за спиной у Юфрид он всегда подавал больше, чем у нее на глазах. Однако немногое удавалось сделать за ее спиной.

Кристин понимала также, что Юфрид ревнует мужа к свекрови. Дружба и доверие Гэуте целиком принадлежали матери еще с тех самых лет, когда он был ее бедным, хворым малюткой, который не в силах был ни жить, ни умереть. Теперь она стала замечать: Юфрид не по душе было, если Гэуте приходил к матери, советовался с ней или, как бывало прежде, просил ее рассказывать всякие истории. Стоило мужу засидеться в старом доме у Кристин, как у Юфрид уже непременно находилось там дело…

Она ревновала к ней и тогда, когда Кристин слишком заботилась о маленьком Эрленде.

Во дворе, среди низкой вытоптанной травы, росли какие-то растения с жесткими, будто кожаными, темными листьями. И вот теперь, в солнечные дни среди лета, из примятых лиственных розеток этих растений поднялись короткие стебельки с мелкими нежными светло-голубыми цветочками. Кристин казалось, что эти старые, грубые листья, покрывавшиеся шрамами всякий раз, когда их попирали нога человека или копыто животного, должно быть, любили милые, цветущие светлые побеги, выросшие из самой глубины их сердца, так, как любила она сына своего сына.

Маленький Эрленд казался ей плотью от ее плоти, таким же близким, как собственные дети, но только еще милее. Сажая внука к себе на колени и видя, что родная мать мальчика хищно наблюдает за ними, а затем, как только позволяют приличия, отбирает его у нее, кладет к своей груди с уверенностью собственницы и жадно прижимает к себе, Кристин, дочь Лавранса, по-новому начинала понимать: да, правы они, толкователи слова божьего. Жизнь на земле безвозвратно заражена смутой. В этом мире, где люди спариваются, зачинают новых отпрысков своего рода, тяготеют друг к другу плотской любовью и любят свою собственную плоть и кровь, в этом мире сердечная скорбь и разбитые надежды столь же неизбежны, как выпадение инея осенью. И жизнь и смерть в конце концов столь же неизбежно отрывают друзей друг от друга, как зима срывает листья с деревьев.

И вот вечером, за две недели до праздника святого Улава, случилось так, что целая толпа нищих явилась в Йорюндгорд и попросила пристанища на ночь. Кристин стояла на галерее старого стабюра – вот где были теперь ее владения! – и услыхала, как Юфрид вышла из дома и ответила нищим, что накормить-то их накормят, а вот приютить их она не сможет.

– Нас и самих-то много, да еще в усадьбе живет свекровь – она распоряжается половиной всего хозяйства…

Гнев вспыхнул в сердце бывшей хозяйки. Никогда раньше не бывало, чтобы в Йорюндгорде путникам отказывали в ночлеге, а ведь солнце уже коснулось горных вершин. Сбежав вниз, Кристин подошла к Юфрид и к нищим:

– Приют они могут найти в моей горнице, Юфрид, а заодно уж я и накормлю их. В этой усадьбе никогда еще не отказывали в прибежище братьям во Христе, когда они просили об этом во имя бога.

– Поступайте как вам угодно, матушка, – ответила Юфрид. Лицо ее вспыхнуло пламенем.

Когда Кристин присмотрелась к нищим как следует, она чуть было не раскаялась в своем приглашении – ей стало ясно, почему молодой женщине не хотелось оставить этих людей на всю ночь в усадьбе. Гэуте с работниками уехал на покос в дальние луга к Сильскому озеру, и в этот вечер его не ожидали домой. В Йорюндгорде оставались лишь Юфрид да гостившая в усадьбе семья бедняков – двое стариков и двое детишек – и еще Кристин со своей служанкой в старом доме. И как ни привыкла Кристин встречать среди странствующей нищей братии всякого рода людей, эти пришлись ей особенно не по душе. Четверо из них были молодые, рослые и сильные. Трое смахивали на братьев: они были рыжеволосы, с маленькими недобрыми глазками. Четвертый же, безухий, с вырванными ноздрями, говорил на ломаном языке, точно чужестранец. Было тут еще двое совсем пожилых людей: маленький, согнутый в три погибели, старикашка на костылях, у которого лицо, волосы и борода сделались изжелта-зелеными от старости и грязи, а живот вздуло, словно от какой-то неведомой болезни, и старая женщина, головная повязка которой была насквозь пропитана кровью и гноем, а руки и шея сплошь покрыты ранами. Кристин содрогнулась, когда подумала о том, что старуха могла бы приблизиться к маленькому Эрленду. Но все-таки хорошо, что она не отпустила всю братию ночью в горы – ей было жаль стариков.

Однако нищие вели себя довольно мирно. Один только раз попытался было безухий схватить Ингрид, когда та прислуживала им за столом, но тут сразу же вскочил и зарычал ощетинившийся Бьёрн. А вообще-то, они казались усталыми и подавленными.

Да, натерпелись они всего, а милостыни собрали мало, – отвечали нищие на расспросы хозяйки; может, в Нидаросе им больше повезет. Женщина обрадовалась, получив от Кристин козлиный рожок с целебным снадобьем из чистейшего бараньего жира и мочи младенца. Но когда Кристин предложила ей отмочить теплой водой тряпку на ее голове и заменить эту тряпку чистой полотняной повязкой, она отказалась. Впрочем, повязку она потом все-таки взяла.