Каждое утро шли на вокзал, садились там в электричку до Белгорода-Днестровского, выходили чаще всего на Студенческой, но иногда на Нагорной или даже на Солнечной и долго бесцельно бродили по опустевшим пляжам, пили прихваченное с собой сухое вино, причем не ради опьянения, а, наоборот, чтобы сохранить хоть какие-то остатки трезвости, вино – простая, понятная штука, быстро возвращает на землю. Впрочем, сигареты в этом смысле еще эффективней, ради этого когда-то и начал курить. И до сих пор не бросил, потому что – а как еще возвращаться на землю из, скажем так, внутреннего космоса, звенящей живой пустоты, из которой берется все, в которую все уходит, которая чистый свет, как сегодня сказала Мэй. Знает, о чем говорит.

Там, на этих песчаных пляжах, порой достаточно было закрыть на секунду глаза, сделать шаг в сторону моря или обратно, не имеет значения, как вдруг обнаруживалось, что уже прошло, например, три с половиной часа, и мы каким-то образом дошли от Студенческой чуть ли не до Шабо, вот так вот, просто по берегу, миновав все препятствия, включая заборы закрытых на зиму пансионатов, лодочные сараи и необозримую, возвышающуюся до самого неба, свалку автомобильных шин. И только потом, закурив, отхлебнув кислого, как уксус, вина, вспоминаешь подробности этой прогулки, долгий сладостный сон наяву, в котором вроде бы совершенно ничего не происходило, кроме ходьбы по берегу, а на самом деле, в теле звучала музыка, сами собой выпевались немыслимые, непроизносимые слова, из теплого ветра, соленой воды и солнечного огня лепились причудливые фрагменты каких-то смутно знакомых вселенных, сами собой, как в детстве песочные замки: набираешь полную горсть мокрого настоящего совершенного времени и смотришь, как оно течет из твоей руки сверху вниз, как твердеет и обретает форму, а потом…

Да хрен его разберет, что там было потом. Но что-то да было, не зря же они каждое утро снова и снова спешили на электричку, ехали на Каролино-Бугаз, не в силах объяснить даже себе, зачем; впрочем, в объяснениях никто не нуждался, пока не приходило время возвращаться домой – вот это уж «зачем» так «зачем», вечный вопрос, ответ на который звучит почти как собачья команда: «Надо!» И даже: «Назад! К ноге!» Но почему-то этого оказывалось достаточно, чтобы вернуться. Какие мы были тогда дураки.

Какие мы были тогда дураки, нельзя описать словами, но дуракам везет, вот и нам необычайно везло каждую осень, и деньги на дорогу откуда-нибудь да появлялись, и жилье находилось, и погоды всегда стояли такие, что нам только однажды понадобился черный Марочкин зонт, очень тяжелый, такой огромный, что под ним легко было поместиться втроем, с картой чужого звездного неба, вымышленного, конечно, как все, что мы так самозабвенно любили. В этом небе соседствовали созвездия Зеркала, Крепкого Сна, Приоткрытой Калитки, Большого Окна и Трех Небесных Друзей – мой подарок на его пятнадцатый день рождения, сам старательно разрисовывал внутреннюю поверхность этой громадины смешанной с лаком бронзовой краской, практически в бреду, потому что как раз тогда заболел каким-то пакостным гриппом, температура подскочила чуть ли не до сорока, но откладывать было нельзя, и так затянул, день рождения завтра. И не зря так старался, Марик был счастлив, будто ему подарили сразу весь мир, и с тех пор всегда таскал зонт за собой, даже в солнечную погоду, разве только в школу не брал, чтобы не сперли в общей раздевалке, зато ни в одну из поездок без зонта ни ногой – и сколько же раз он нас выручал!

Вот и в тот день на Каролино-Бугазе, когда по-летнему синее небо потемнело буквально минуты за полторы, и хлынул ливень такой убийственной силы, хоть в море ныряй, чтобы промокнуть поменьше, до нитки, но не насквозь, не до самого сердца – еще неизвестно, как оно переносит сырость – просто забились под зонт втроем, обнялись, чтобы стоять поплотней, и почти не промокли. Сперва разглядывали звездное небо над головой, и Мэй еще говорила: «Все понимаю, но как может быть созвездие Крепкого Сна? Как по его очертаниям тамошние астрономы решили, будто сон именно крепкий, а не абы какой?» Пришлось объяснять: «Всякий раз, когда астрономы принимались разглядывать это созвездие, они засыпали прямо у телескопов, так крепко, что их никто не мог разбудить», – а Марик молчал, улыбался и глядел снизу вверх на созвездия и на обоих друзей, длинных, как жерди, каждый выше его на добрых полголовы. А потом вдруг сказал: «Похоже на правду, я вот смотрю на картинку и уже зеваю, чего доброго, тоже засну, прямо как те астрономы, только стоя», – и действительно тут же закрыл глаза. Думали, это он шутит, но вскоре и сами почувствовали, что веки наливаются тяжестью. Сопротивляться не стали, потому что стоять на мокром песке под зонтом, слушать грохот обрушившегося на землю ливня, обнявшись и крепко зажмурившись – отличное приключение, новая игра на троих.

Так и стояли, прижавшись друг к другу, в успокоительной темноте. И, кажется, правда заснули, все трое. Я-то, по крайней мере, точно пришел в себя только после того как Маркин толкнул острым локтем и гаркнул в ключицу, чтобы не прыгать до уха: «Доброе утро, подъем!» И Мэй сладко зевая, попросила его: «Не ори, пожалуйста, мы же – вот они, рядом, не где-то на другом берегу».

Дождя уже не было, поэтому выбрались из-под зонта, поставили его на песок сушиться, сами уселись рядом на Марикову брезентовую куртку, обычно заменявшую им плед. Говорили, возбужденно перебивая друг друга, просто от избытка чувств: «Ну ничего себе ливень!» «Классно было!» «Вот это у нас зонт так зонт!»

Никогда не мог вспомнить, кто тогда первым посмотрел на небо. И только сейчас дошло: да я же сам и взглянул. И сперва спросил очень спокойно и сдержанно, как всегда в ситуациях, которые казались опасными или просто непонятными: «Это только мне кажется, будто с небом что-то немножко не так?» – а уже потом понял, что когда небо стало огромным зеркалом, в котором отражается море и узкая песчаная полоса, и даже четыре маленькие темные точки – мы и наш зонт – это уже не «немножко не так». Это одно из двух: или галлюцинация, или катастрофа мирового масштаба. Причем выбирать между этими вариантами придется не самому, рядом сидят два свидетеля, сейчас огласят приговор.

Мэй только ахнула: «Ух ты!» Катастрофа там или нет, а она была в полном восторге. Подумал: «Ладно, если ей нравится, уже хорошо». А Марик тогда ничего не сказал. Но смотрел на зеркальное небо с таким невыразимым ужасом, какого они никогда прежде не видели в его глазах. Да и откуда бы взяться ужасу в глазах нашего Маркина, который храбрей всех на свете, ни черта не боится и заранее готов защитить всех от всего, на любых условиях, лишь бы позвали.

Сам тогда твердо знал только одно: если сейчас не покурю, наверное, грохнусь в обморок. Вот будет веселье! Поэтому закурил. И полез в сумку за предусмотрительно прихваченным из дома вином – тоже не помешает. Сперва вернемся на землю, а уже потом будем думать, что с нею стряслось. Может быть, просто редкий оптический эффект – ну, как мираж, например, только вместо пустыни тут море. Скорее всего, кстати, так и есть, просто мы никогда о подобном не слышали и не читали. Ну так мы и не можем все на свете знать.

Отхлебнув вина, успокоился окончательно. И решил успокоить друзей. Но, открыв рот, почему-то не стал говорить о неизученных пока оптических эффектах, а брякнул ни с того ни с сего: