— Но ведь это же не случайно!

— Нет, конечно. Я же говорю — стержень…

— Но какой? — нервно сказал Ваня.

— Опять двадцать пять! Маг — нит — ный!.. В переносном смысле, конечно…

— Вот именно, что в переносном. А где он?.. Ну, не на том же дурацком острове в Карибском море! И при чем тут я?

— Законный вопрос, — важно отозвался Граф. — И точного ответа пока нет. Надо поразмышлять. И подключить интуицию… Видать, прошел этот стерженек через дальний остров, и через Турень, и через разные времена. И через нас с тобой… Тут надо не лелеять в себе суеверные страхи, а докопаться до сути…

— А почему он… и через тебя прошел? Ты сказал…

— Здрасте! Я же тебе только что рассказывал! Про Ремкиного деда, про Соленую реку…

— Но это Ремкин дед, а не твой…

— Но Ремка — то мой друг!.. Ты, может быть, устал слушать?

— Не — е — е!..

— Тогда слушай, что было дальше, — сказал Граф. — За год до нашего знакомства Ремка поехал в пионерский лагерь. Первый раз в жизни. А там, известное дело, — по вечерам, после отбоя, болтовня в палатах. Всякие истории — про привидения, про приключения, про невиданные и неслыханные дела… Была самая середина прошлого века, война кончилась недавно, поэтому немало было историй о фронтовых и партизанских подвигах. В том числе и таких, где героями были отцы и старшие братья…

…А у Ремки брата не было никогда. А отец пропал без вести в сорок первом году, в окружении под Киевом… Тогда это было страшное дело. Те, кто пропал, считались чуть ли не изменниками, перебежчиками к немцам. Если оказался в плену — значит враг народа. Поди докажи, что это не так! Особенно, когда нет никаких известий…

Поэтому сперва Ремка помалкивал, только слушал других и томился от зависти. А потом вспомнил теткины рассказы о легендарном деде или прадеде. И выдал историю про пароход «Охотницу». Ну, сперва — то ее принимали с интересом, два вечера подряд. А потом нашелся дотошный вредный слушатель, постарше Ремки — из тех, кто любит всех разоблачать, — и поднял рассказчика и ребят на смех. Мол, вам плетут всякую фигню, а вы уши развесили! Никогда речные пароходы не ходили Северным морским путем! И не было ни «Охотницы», ни Булатова, потому что, если бы они были, про них бы висели всякие фотографии в музее и рассказывали бы на пионерских сборах и даже улицу назвали бы где — нибудь рядом с пристанью! Есть там улица Булатова? Нету! Есть фотографии в музее? Нету! Слышал кто — нибудь про такого капитана и такой пароход? Ни фига никто не слышал!..

Ремка отругивался, как мог, а потом разревелся от обиды.

Реветь в «крепком мужском коллективе», если тебя даже ни разу не стукнули, — это «западло». Ремкин авторитет съехал вниз, как ртутный столбик на морозе.

Ремка не был трусом, он отстаивал свою правду и самолюбие изо всех сил, кидался в драки без оглядки, но получал за это и от ребят, и от вожатых. «Этот несносный Шадриков! Совершенно не вписывается в лагерные нормы!» Была, правда, одна вожатая, он попыталась разобраться. И посоветовала: «Ты, Рема, поговори с мальчиками, объясни, что сочинил свою историю просто для общего интереса…»

А он разве мог предать капитана Булатова? Он сказал этой вожатой, что она дура, и лишился последней поддержки…

Путевка была на две смены, однако после первой Ремка заявил матери, что больше в лагере не останется. Она раскричалась, пустила слезу, дала ему несколько подзатыльников, потом велела «рассказать всю правду».

Если не маме, то кому ее, правду, расскажешь — то (даже после подзатыльников)? Ремка повсхлипывал и честно изложил про все, что было. И мама… она вдруг очень испугалась. Она согласилась не отправлять Ремку на вторую смену («Вернем путевку!»), но категорически запретила рассказывать кому — нибудь «эти бредни про капитана». Потому что «хватит нам неприятностей из — за отца». Потом объяснила уже спокойнее: может быть, капитан Булатов и правда жил на свете, но кто знает, за кого он воевал? Чей пароход угнал и у кого? И, если уплыл на Кубу (или еще куда — то), то с кем? А что, если с англичанами и беляками? И если это узнают там (то есть на улице Семакова, где МГБ), что тогда будет?

— А что будет? — наивно спросил Ремка.

— Дурень, — сказала мама. И напомнила, как ее дважды вызывали туда, чтобы выяснить: владельцы заречных мельниц Шадриковы не являются ли мамиными — папиными родственниками? А ведь эти Шадриковы жили тоже в незапамятные времена…

Мама была учительница в начальной школе, образованный человек, разбиралась в политике и знала, что говорила…

Бабушка (мама отца) была не такая образованная, бывшая работница пимокатного цеха. Поэтому она пожалела внука и вскоре посвятила его в кое — какие «дополнительные» тайны. Призналась, что да, был у них в прежние времена дальний родственник по фамилии Булатов, капитан речных пароходов. Но про его плавание на «Охотнице» — это все байки. А в дальних краях, за океаном, Булатов (Гришей его звали) побывал вроде бы еще в мальчишечьи годы, со своим дядюшкой, капитаном парусного корабля. Подробностей бабушка не помнила, знала только (с чужих слов, конечно), что вернулся Гриша не один, а с иностранным мальчонкой — они подружились там где — то, в чужих краях. Что за мальчонка, бабушка не ведала, только слышала, будто он умер вскоре после приезда в Турень — не вынес здешних холодов… А расспрашивать про все про это никого больше не надо, потому что Гриша — то Булатов был из богатой купеческой семьи Максаровых. Приемный, но все равно, что свой. А купеческих детей в Советском Союзе не жалуют и их родственников, даже далеких, — тоже…

— Так что ты, Ремушка, лучше помалкивай, не тревожь былое…

И Ремка помалкивал. Но полусумасшедшей тетушке в Тобольск послал письмо: нельзя ли, мол, приехать к вам на осенние каникулы, чтобы кое о чем поговорить?

Известно, что люди «с некоторым сдвигом» иногда лучше понимают ребятишек, чем трезво мыслящие взрослые. Тетушка откликнулась охотно. Правда, она писала, что приезжать Ремке не надо, потому что «я, голубчик, что — то совсем плоха стала», но зато она прислала ему старинную карту и письмо с понятными только Ремке словами: «Это та самая, по которой ОН прошел через соленую воду».

Не оставалось сомнения — карта Григория Булатова!

Ну да, женщины всегда много путают! Конечно, мальчишка Булатов не мог быть капитаном, но участником плавания был наверняка. Скорее всего, юнгой. И карту эту кто — то подарил ему на память… И то, что она именно его, — доказывала слабо различимая карандашная роспись на обороте:

Г. Булатовъ

А на лицевой стороне карты было еще одно рукописное слово, помельче. Кто — то бледным карандашным грифелем провел через перешеек острова кривую черту, закончил стрелкой и у стрелки извилисто написал:

Артемида

— И эта карта у тебя? — с жалобной надеждой спросил Костик. Он и верил, и не верил. А кругом пахло уже не помидорной ботвой, а смолеными снастями…