Гринь закашлялся.

– Пистолю бы, – сказала сотникова не обычным своим, а по-девчоночьи тонким голосом. – Пистолю бы, пистолю… Где мои пистоли?!

И, не удержавшись, разревелась белугой.

* * *

Ему, Гриню, проще. Был селюком – стал чумаком, был чумаком – стал сердюком. Ничего, и здесь вывернется, языка не понимая, руками столкуется, заработает, проживет.

А Ярина Логиновна сотню уже имела под своим началом. По-другому росла, по-другому жила, и представить не можно было, чтобы какие-то паны над ней посреди дороги потешались!

Просто потешались. Зла не делали, обиды никакой – хотя и могли. Все могли – а ведь только посмеялись, добрые паны, не то что пан Мацапура.

Вот так. Из боевого сотника превратилась Ярина Логиновна в простую некрасивую девку, и никому теперь не докажешь, чья она дочь и какое право имеет. Бродяга, да еще и хромая; вот как случайная встреча все перевернула, будто специально Ярину Логиновну плоским ее носом ткнула: знай свое место!..

– …А ты заметил – ни рушниц тут нету, ни пистолей? Что ж они, пороха не знают?

Держится. Из последних сил лицо держит, будто и не ревела перед Гринем, будто и не он, враг, иуда, слезы ей вытирал. Теперь рассуждает по-деловому, сухо, спокойно; как будто не все равно теперь, знают тут порох или нет.

– Как, Ярина Логиновна, раны не слишком?..

– Не слишком! Через пару дней плясать буду!

Голос дрогнул. Видно, как раз сейчас и спросила себя сотникова: батюшки, а ходить-то когда-нибудь смогу, не хромая?!

– Отчего ж не сплясать, Ярина Логиновна? – пробормотал Гринь, думая о своем. – Спляшем, спляшем…

Все сильнее сосало под ложечкой – сил нет, хорошо бы остановиться да припасенную краюху доесть, но скоро вечер, а, памятуя страшные рожи, которые выборный корчил, в поле ночевать не больно-то хочется. Кто знает, откуда они берутся, страшилы здешние?

Сотниковой Гринь ничего не рассказывал. Ни про того, что в пруду сидел, ни про других, о которых выборный предупреждал. Хватит с нее и глумливых панов.

Плохая дверь! Не открывается! Я хочу открыть дверь!

Пленочки красиво переливаются. Красным, синим, желтым. Я протягиваю руку и достаю гриб… Он червивый. Я бросаю гриб на пол и наступаю ногой. Гриб разлепечивается. Я протягиваю руку за пленочку. Там кто-то сидит. Я быстро забираю руку, чтобы он меня не схватил.

Я хочу открыть дверь!

Пол загрязнючился. Я не хочу эту дверь. Она быстро сламывается.

За дверью дядька и тетка ругаются. Дядька хороший, тетка плохая. Они злятся. Дядька говорит тетке, что убьет ее. Тетка говорит дядьке, что он сам убьется. Вокруг тетки трясутся пленочки. У дядьки во рту ядовитые закорлючки, он может сказать ими в тетку. Я хочу, чтобы он сказал ими. Тетка плохая.

Тетка меня увидела. У нее тоже закорлючки во рту. Она хочет сделать мне больно. Она злая.

Я кричу.

Не заладилось с Яриной Логиновной. Ненадолго хватило у девки гонору. По дорогам таскаться безродной калекой – не шаблей рубиться и не сотней командовать.

Сотникова то молчала днями, так что Гринь из нее слова не мог вытащить. То впадала в гнев, требовала, чтобы Гринь во что бы то ни стало раздобыл ей коня и зброю. Где черкасы местные? Где войско? Неужто никто про сотника Логина не слыхал?!

Потом Ярина Логиновна спохватывалась. Сжимала губы, стискивала зубы, ровным голосом говорила Гриню, чтобы справился насчет большого города. В тысячный раз говорила, и Гринь ей в тысячный раз обещал, что все будет в порядке, недолго бродить осталось.

Трудно пришлось с Яриной. Но не легче втолковать здешним нехристям, чего хочешь от них. Намашется Гринь руками, силясь рассказать, кто такие они с сотниковой и откуда идут, и куда дорогу спрашивают; столкуется с грехом пополам – а на другом хуторе все сначала. Выбегут на улицу бабы и ребятишки, глаза пялят да языками щелкают, ровно на невидаль; в такие минуты Гринь спиной чуял, как напрягалась сотникова. Как глазищами сверкала, ноздри раздувала, гонор свой показывала. А народ на такое чуток – вот уже и мужики переглядываются, зубоскалят… Хорошо, когда беззлобно. Непуганый народ, и зброи настоящей Гринь ни у кого не заметил – видать, те страшилы, что по лесам да прудам сидят, к честным людям в гости не захаживают…

По ту сторону… чего?!

– Не к антиподам же мы попали, – говорила Ярина с нервным смешком. – Не провалились же сквозь землю в тридесятое царство!..

А может, и провалились, думал Гринь, но вслух говорить не спешил. Слишком слаба еще сотникова, чтобы понапрасну тревожить.

Места тянулись малолюдные. Хутора редко попадались, все больше пустыри да рощи; Гринь вспоминал, как в родном его селе судились за землю. Брат с братом судился, сын с матерью; вот отрежут тебе не полоску даже, а ленточку узенькую, будто девке в венок, и поди прокорми на ней семь душ ребятишек… А тут гуляет земля. И добро бы пески какие – а то ведь жирная, плодородная, только вспаши!

Поставить бы хату. Народ тут добрый… а что оружные паны по дорогам скитаются – так где их нет, панов-то?

Гринь замедлил шаг. Поднял голову, потянул носом, как пес. Ветер с поля… мерещится ему, что ли?! Колыбелью пахнет ветер. Братиком. Материной хатой…

И гарью. Не сытым дымом людского жилья, а горьким смрадом пожарища.

Подоспели не в добрый час.

Селяне работали споро, передавали ведра по цепочке – но не надеясь потушить, а только затем, чтобы огонь не перекинулся на соседние строения. Где-то голосила баба. Погорельцы, видать, прежде жили хорошо – дом был добротный, наполовину каменный, наполовину из тяжелых бревен… был. Теперь камни закоптились, а бревна прогорели, и балки не держали больше того, что осталось от крыши. Кто-то, накрывшись мокрой рогожей, вскочил внутрь – Гринь поневоле разинул рот, но смельчак успел выскочить за мгновение до того, как крыша рухнула, и сотникова за Гриневой спиной закашлялась, прикрывая лицо.

Ну, теперь тушить и вовсе нечего. Что могло гореть – все сгорело. Видать, хороший был огонек, хотя бы и пана Мацапуру на таком!

Гринь оборвал собственную мысль. Хлебнул дыма и сам закашлялся до слез; показалось на мгновение, что стоит перед тлеющими развалинами материной хаты, а там, под упавшими балками, остались и мать, и Оксана, и непутевый Гринев братик.

Чернолицый от копоти человек прошел было мимо – но вернулся. Высокий, жилистый, с деревянным зубастым обручем на коротко стриженной голове. Оглядел двуколку, кинул быстрый взгляд на сотникову, уставился Гриню в глаза и о чем-то отрывисто, сурово спросил.

Гринь развел руками.