Сипягин прибыл в лагерь вместе с Красовским. Там, посреди живописных гор, слегка запорошенных снегом, на небольшой равнине с пожелтевшей травой, выстроены были войска, и нарядный караул, с прекрасной музыкой Крымского полка, встретил губернатора обычными почестями. Сипягин привез известие, что осадная артиллерия уже перевозится через Памбу и дней через пять будет в лагере.

После обеда, проводив батальон Севастопольского полка, в тот же день выступавший в Джелал-Оглы за провиантом, Красовский предложил Сипягину “отдать визит наследному принцу за утреннее посещение им русского лагеря”. И вот два батальона, две сотни казаков и два орудия перешли с ними Абарань. Вся равнина тотчас же покрылась персидскими всадниками, скакавшими к своему лагерю, где скоро все пришло в движение. Оба генерала, сопровождаемые казачьим экскортом, поднялись на возвышение и осмотрели неприятельскую позицию. Неприятель осыпал их ружейным огнем. В шесть часов вечера отряд с песнями возвратился в лагерь.

А в лагере уже ожидали Красовского лазутчики с вестями весьма тревожного свойства. Значительные силы персидской конницы намеревались ночью выступить на Талынь и занять дорогу к Гумрам; до тысячи карапапахов, предводимые самим Наги-ханом, уже показалось на русской границе около Мокрых гор, а грузинскому царевичу Александру дано два батальона сарбазов и двухтысячная конница, для набегов на самую Грузию. Известия эти заставили Сипягина поспешить с отъездом в Тифлис. 15 июня, утром, он выехал из лагеря и с дороги послал приказание, чтобы две роты сорок первого егерского полка, стоявшие на турецкой границе, около Цалки, немедленно передвинулись в Башкичет, а батальон Севастопольского полка, посланный из отряда Красовского в Джелал-Оглы за транспортом, шел в Гумры, куда направлены были еще рота Тифлисского полка и два орудия. Граница была теперь прикрыта; но Зато небольшой отряд Красовского, имевший перед собой значительную персидскую армию, был еще ослаблен на целый батальон.

Между тем, 15 июня, в то самое утро, как Сипягин выехал в Тифлис, неприятельская конница снова приблизилась к лагерю Красовского и, рассыпавшись по Джингулинскому полю, зажгла его, чтобы лишить русских подножного корма. Опасности в этом, однако, большой не было: горела только сухая, негодная трава, зеленая же, еще сохранившаяся в сырых и низменных местах, оставалась невредимой. В два часа персияне, оставив за собой пылающие поля, потянулись к Ушакану, куда в этот день перенесен был их главный лагерь. Красовского известили, что все силы Аббаса-Мирзы направятся на Эчмиадзин, который мог очутиться в весьма тяжелом положении. Аббас-Мирза верно рассчитал, что опасность, грозившая монастырю, вынудит Красовского спуститься с гор и выйти в открытое поле.

На речке Абарани, на пути в Эчмиадзин из Дженгулинских гор, где стоял лагерем Красовский, лежит селение Ушакан. Около него раскинулся обширный персидский лагерь. Переселение персидского лагеря к Ушакану было недаром. Все обстоятельства убеждали Аббаса-Мирзу, что Красовский, укрепившись в горной позиции, намерен держаться оборонительной системы, и вот наследник персидского трона решился направить удар в самое сердце христианского населения, двинув, 15 августа большую часть своих сил, под начальством Юсуп-хана, на Эчмиадзин. Он справедливо предвидел, что движением этим Красовский вынужден будет выйти в открытое поле, так как положение Эчмиадзина, защищаемого одним только батальоном Севастопольского полка, действительно, могло внушать ему серьезные опасения.

Комендантом Эчмиадзина был в то время старый артиллерист, подполковник Линденфельден, один из лучших штаб-офицеров двадцатой дивизии. Внезапное появление персидских полчищ перед монастырем не смутило его. На предложение сдать Эчмиадзин, он ответил лаконично одним решительным словом: “Не сдам”. Когда персидские сановники, рассыпая перед ним перлы своего красноречия, пытались переманить его в шахскую службу, он сказал, что “русские собой не торгуют, а если; монастырь персиянам нужен, то пусть они войдут в него как честные воины, с оружием в руках”. Упорство коменданта заставило Юсуп-хана обратиться к другому средству, и он написал архиепископу Нерсесу письмо следующего содержания: “Если ты добровольно не отворишь ворота, то я окружу монастырь всей артиллерией, пушками, мортирами – и разорю его до основания. Тогда, Нерсес, грех будет лежать уже на твоей душе”.– “Обитель сильна защитой Бога,– отвечал Нерсес – попытайся взять ее”... Тогда персияне поставили свои батареи и к вечеру открыли такой сильный орудийный огонь, что гул канонады доносился до русского лагеря и сильно волновал Красовского.

Началась строжайшая блокада монастыря, прервавшая все сообщения с ним. Несколько армян и татар, пытавшихся пробраться из русского лагеря в Эчмиадзин и из Эчмиадзина в лагерь, были захвачены персиянами; двум из них выкололи глаза, двум отрезали носы и обрубили уши, а несколько человек из них и совсем пропали бесследно: Красовский не мог быть уже уверенным, что получит известие даже в том случае, если бы монастырю угрожала самая крайняя опасность. Несколько сведений о намерениях неприятеля он, правда, получил, но только от четырех сарбазов, бежавших из персидского стана. Они говорили, что эриванский сардарь дал слово Аббасу-Мирзе поднести ему через два дня ключи Эчмиадзина, а Аббас-Мирза, со своей стороны, обещал сардарю подарить для Эриванской крепости всю русскую осадную артиллерию. То, что сообщали эти беглые, вскоре подтвердилось известием и из самой Эривани. Там проживал в то время один из армянских старшин, Исак-Мелик, человек преданный России, и он то сообщил Красовскому план Аббас-Мирзы, заключавшийся в. том, чтобы сначала взять и разрушить до основания Эчмиадзин, а затем, оставив Красовского в Дженгулях прикрывать дорогу, идущую из Эриванской области через горы Памбу и Безобдал,– самому, со всеми силами, устремиться в Грузию через Гумры. Путь этот был трудный, но весьма удобный для движения войск с артиллерией, и притом защищаемый всего только одним батальоном Севастопольского полка. Таким образом, Аббас-Мирза рассчитывал свободно овладеть Тифлисом, но не останавливаться в нем, а только разрушить его, и затем через Елизаветполь и Карабагскую провинцию возвратиться в Азербайджан через Асландузский брод или Худоперинский мост. Целью этого быстрого кругового движения предполагалось, сверх разрушения Тифлиса, истребление на всем пути продовольственных средств. План был задуман очень хорошо и показывал, насколько прав был осторожный Ермолов, предвидя для Грузии многочисленные опасности, которых не хотели видеть и признавать другие. “Все это,– сознается Красовский,– Аббас-Мирза легко мог исполнить, ибо не встретил бы нигде более одного батальона для защиты в течение десяти-пятнадцати дней; и тогда все наши войска, находившиеся в главных силах при Кара-Бабе, в Дженгули и вообще в Эриванской и Нахичеванской провинциях, должны были бы, необходимо, претерпев бедствия без продовольствия, возвратиться в Грузию и там искать оного для своего спасения”...

Сам Красовский очутился в положении весьма тяжелом. Ожидая осадной артиллерии, а вместе с ней и Кабардинского полка, находившегося всего в трех-четырех переходах, он не мог идти на выручку Эчмиадзина и томился нетерпеливым ожиданием. Между тем, начавшаяся с раннего утра 16 августа под монастырем сильнейшая канонада гремела на равнине до самого полудня, показывая серьезные намерения неприятеля разгромить Эчмиадзин. В таких обстоятельствах один час промедления мог сделать невозвратный поворот в целом ходе кампании. Красовский горел от нетерпения. “Монастырь в опасности,– говорил он,– надо идти”...