на могиле, и подбрасывали друг другу байки чаще про то, что Колька обманул смерть и нынче ходит по дальним землям, набираясь сил, и скоро наведается на байкальское обережье. «А то как же?.. Человека во всякую пору тянет на отчину, без нее он как молоко без пенки».

Антоний и Ивашка зашли в зимовейку, засветили свечечку в углу на низком, грубо сколоченном столике, разожгли печечку, а потом попотчевались горячим чайком, обмакивая в него покрытые легкой плесенью сухари, сохраняемые с той поры, когда сюда захаживал Тишка с сотоварищами.

— Я, пожалуй, отдохну маленько на лежанке, — сказал Антоний. — Ноги гудят. А ты, малыш, поделай чего… дровишек заготовь, чтоб когда придут сюда добрые люди, не бежать бы им сразу из зимовейки. Да и подмести надо бы: понанесло пыли-то. А голичок, поди, на старом месте, за печечкой. Куда ему деться?

Антоний вздохнул, лег на доски с наброшенной на них медвежьей шкурой, закрыл незрячие глаза. И странно, тут же помнилось, что окунулся во тьму, а ведь только что видел свет, да не ярко блещущий, а тихий, скорбный. Ему стало неприятно во тьме, он заворочался с боку на бок, лежак слегка скрипнул, однако ж тьма не расталкивалась, хотя теперь уже не была глухой и непроницаемой, что-то проглянуло сквозь нее, что-то взросшее на земле, красное и пахучее. Ах, да, вспомнил!.. Однажды сказал Ивашке: «Хорошо бы нам сходить на то место, где приняли смерть добронравый Тихон и сотоварищ его Семка-бурят, тож отмечаемый людьми за стойкость духа».

— А почему бы и нет, дядька? — весело отвечал Ивашка.

Часу не минуло, как они оказались на байкальском обережье возле тяжелых рыжих камней, вросших в землю. Крест возвышался на могиле, кривоватый, со смоляными потеками на закрылках. Странно: Антоний-то слепой, как же он мог увидеть?.. То-то и оно, что увидел, да не глазами-сердцем, и, наклонившись, провел ладонью по изножью креста и все шептал что-то, а Ивашка смотрел на него со смущением: как бы дядька опять не отлетел душою? С ним такое бывает. И страшно тогда делается: а что как не вернется, останется в мире, про который не однажды сказывал ему, и было чудно слушать и хотелось верить, что и там есть жизнь, пускай и не сходная с земною. Но время спустя смущение покинуло мальчонку: по тем признакам, про которые он один и знал, Ивашка понял, что нынче Антоний недолго пребудет в отрешении от ближней жизни и скоро вернется, и они пойдут дальше. Так и случилось. Правду сказать, пуще всего Ивашке нравилось не заходить в чьи-то избы, а идти по лесу ли, по степи ли, и слушать, как кричат птицы и воркочут деревья. Антоний считал, что они умеют говорить, только надо научиться слушать их. А почему бы и нет? Однажды, подустав, Ивашка присел возле старой, уже и не белой, а какой-то грязновато-серой березы; тут-то и ощутил тепло, притекающее от нее, и задремал, а чуть погодя услышал чей-то напевный, как бы даже стелющийся по земле голос, и не сразу догадался, что это говорила береза; когда же догадался, открыл глаза и пытливо посмотрел на шелестящие ветви, но вдруг запамятовал, о чем говорила старая береза. Сколько не искал в себе, так и не нашел ничего: услышанное в дреме исчезло, и он расстроился и поведал об этом Антонию, и тот сказал, что не надо расстраиваться, всему свой срок: «Придет время, когда и ты научишься понимать деревья, слушать щебетанье трав и рокот байкальской волны и станешь жить их радостями и горестями».

— Ну, что? — спросил Антоний. — Пойдем?

Ивашка не ответил, ему вдруг показалось, что трава вокруг креста покраснела, то же самое отметилось и в каменных глыбах, разбросанных по морскому обережью. Мальчонка заволновался, схватил странника за руку:

— Дядька, пошто бы окрест все стало красным-красно?

Ивашка запамятовал про все: и про то даже, что странник слеп… Много чего повидал Ивашка, но чтобы посреди дня земля так сильно поменялась?.. О, нет, нет, тут что-то не так! Он во все глаза смотрел на поразившее его детское воображение и хотел бы отодвинуться от смутившего и не мог, не мог стронуться с места. Антоний тоже почувствовал перемену в природе, но принял ее спокойно, как Добрый Знак. «Значит, скоро я уйду, — подумал он. — И уже ничто не будет связывать меня с этим миром, который так неустроен и так отодвинут от Благо Дарующего и все же дорог моему сердцу».

— Успокойся, — сказал Антоний, обращаясь к Ивашке. — То, что ты теперь видишь, само по себе удивительно. Но и только. А причина лежит глубже. И про нее не дано знать даже мне.

Он говорил с мальчонкой так, как если бы рядом с ним был взрослый человек. Но, странное дело, время спустя, когда они двинулись дальше, он не поменял в себе и продолжал говорить про то же, и говорить смутными, иной раз и самому не всегда ясными словами.

Не сказать, чтобы Ивашка ничего не понял из слов Антония, но то, что понял, вызвало в нем тревогу, и ему хотелось плакать, и он, наверное, заплакал бы, если бы тем самым не привел в смущение близкого ему человека. К тому же он надеялся, что, может, еще ничего не случится: мало ли, что где-то кличут странника, а что как клич окажется слабым и не будет услышан? Надо думать, так и произойдет. Антоний еще нужен людям. А не то почему бы, когда захаживали в окраинные избы, где правила нужда, хозяева радовались приходу гостей и не знали, куда усадить Антония, а потом подолгу расспрашивали, и не про то, что он увидел и услышал в дальних краях, а про свои чувства и ощущения, которые подводили бы к чему-то жданному людьми? Приятно, что Антоний всякий раз находил слова, принимаемые слушателями безоговорочно, хотя иной раз в них проскальзывало недоумение, точно бы они только что отыскались в его памяти. Приятно еще и то, что хозяева спокойно относились к Антонию даже и в те минуты, когда он отодвигался от них и в его облике появлялось нечто чуждое земной жизни, уводящее от нее; люди в такую пору вздыхали:

— О, блажененький, трудно ему, не привыкшему встречаться со злом. Зато доброе начало в жизни он умеет приветить лучше любого другого.

Пуще всего Ивашке нравилось, когда Антония жалели, хотя он и не сказал бы, почему? Иль странник так уж слаб и беспомощен? Да нет. Тут что-то другое. Ивашка не прочь