упало сердце. Если цезаря посетила очередная идея, ему не вырваться. Удивительно, вздохнул Лонг, нет на свете более крепких тисков, чем якобы безобидная, неуловимая в полете фантазия.

Задержавшийся возле клетки Лет приблизился, едва разжимая губы, выговорил:

– Поверь, Бебий, это все происки Идония. Он свалил Клеандра, но, пока ты жив, он не может чувствовать себя в безопасности. Придумай что-нибудь. В конце концов, согласись. Клянусь, в этом нет моей вины.

– Я понимаю, Квинт. Ты просто не сумел выбрать момент. Бывает.

– Не понимаю, о чем ты?

– Не понимаешь? Порасспроси Тертулла. Он большой специалист по упущенным моментам. Но это потом, а сейчас скажи, можешь помочь мне?

– Вырваться отсюда? – воскликнул Лет. – Нет!

Бебий вздохнул.

– Это я понимаю. Надеешься, что у нашего Геркулеса семь пятниц на неделе? Глядишь, простит?

Лет опустил голову, потом кивнул:

– Надеюсь.

– А зачем я тебе нужен, Квинт? Если цезарь сохранит мне жизнь, я стану префектом лагерей.

– Не держи меня за Перенниса. И за Идония, которого ослепил блеск доставшейся ему власти. Я не так глуп, как тебе кажется, и вполне осознаю, что следующим за тобой вполне могу стать я.

– Короче, поможешь?

– Что я должен сделать?

– Пусть сюда спустится Марция.

Лет удивленно глянул на заключенного. Пожал плечами:

– Что-то я не совсем понимаю…

В следующее мгновение из-за угла появился император и заинтересованно спросил:

– Я тоже не понимаю, зачем Марция?

– Хочу проститься.

– А-а, – понимающе кивнул император, – старая любовь не забывается.

Бебий глянул на него. Ему страстно захотелось срезать Коммода каким-нибудь острым словечком, обидеть, пристыдить, наконец, С трудом удержался, сообразил, что ирония здесь неуместна.

Он бросил взгляд на ждущего ответа императора – все такого же высокого, плечистого, может, немного обрюзгшего, но все еще очень представительного и величавого. Тот был в расшитом золотом далматике, на плечах пурпурная накидка, на голове корона в форме крепостной стены. Волосы тоже поредели и заметно выцвели, порыжели. Таков он был, император Марк Коммод Аврелий Антонин. Истина открылась Бебию сразу, цельно и пронзительно – Луций, намекая на его прежнюю любовь, вовсе не пошучивал, не иронизировал, не пытался обидеть пленника. Он просто сообщал факт, до которого сумел додуматься. Сообщал его как некое откровение или открытие. Что поделать, если боги поскупились и при рождении наградили его способностью рождать только самые обыденные, давным-давно пережеванные истины. Понятно, он сам воспринимал их как величайшие, гениальные озарения. Ему нестерпимо хотелось как можно скорее воплотить их в жизнь.

Эта догадка ввергла Бебия в уныние. Если его жизнь зависит от подобного недалекого, простоватого, уверовавшего в свою исключительность любителя гладиаторских боев, его, Бебия, песенка спета. Этот не выпустит. Коммод – раб своих фантазий, более похожих на причуды идиота, держится за них, как избалованный ребенок держится за свои капризы. Пусть они будут ему во вред, он все равно исполнит их, ведь никто не посмеет возразить ему, ткнуть носом в собственную глупость. Следовательно, стоит ему вбить в голову, что только поединок с Бебием способен восстановить мир и спокойствие в столице, он пойдет напролом. Коммод из тех, кто не привык отступать перед трудностями.

От этой мысли стало тошно и страшно. Бебий справился с охватившим его предчувствием и, будучи офицером, принял единственное верное решение. Не можешь спастись сам, спасай других.

– Да, – кивнул он, – старая любовь не забывается.

Император победно глянул на Лета, поджал нижнюю губу – мол, что я говорил, затем перевел взгляд на Бебия.

– Ладно, я разрешу свидание. Все равно Марция явится сюда. Ее разве удержишь! Пошли, Лет.

По пути он выговорил новому начальнику претория.

– Служи честно – и не станешь следующим, как этот придурок.

* * *

Ожидание было недолгим. Через час в подземелье вошел факелоносец, за ним два раба, тащившие роскошное, обшитое индийской парчой кресло с грифонами-подлокотниками. Поставили кресло в полушаге от клетки и отошли в тень. Скоро появилась Марция, до головокружения прекрасная, одетая в узорчатый, украшенный драгоценностями хитон, села в кресло, положила нога на ногу, спросила:

– Чем я могу помочь тебе, Бебий?

Бебий не удержался и мельком глянул на угол каменной кладки, за которым скрывался выход. Оттуда не доносилось ни звука. Он вздохнул и приступил сразу к делу:

– Спаси мою семью. Я не знаю, что в этом случае можно предпринять, но ты постарайся.

– Поверь, я изо всех сил старалась спасти тебя! Это мне не удалось, чем же я теперь могу помочь?

– Я хотел бы повидаться с Клавдией.

– Ты любишь ее?

– Мы прожили пятнадцать лет.

– Эти годы значат для тебя больше, чем наши встречи?

– У нас трое детей. Нет, теперь пятеро… Нет, шестеро, еще Норбана.

– Эта толстуха? Могу порадовать тебя, Бебий, Норбана уверовала и приняла обряд крещения. Теперь Тертулл не может найти себе места от страха. Он полагает, что это не понравится цезарю, и отказывается вернуть ее в свой дом, хотя я и упросила Луция простить Норбану. Луций добр ко мне. Он внял моим словам, когда в Африке начались гонения на моих единоверцев. Что же касается тебя и Клавдии… Вы неединоверцы.

– Это по моей вине. Она не приняла обряд крещения, по тому что я не давал согласия. Потому что я сам отказывался. Эту вину я хочу загладить.

Марция неопределенно развела руками.

Наступила тишина. Бебий покрепче взялся за прутья решетки и, глядя прямо в глаза Марции, четко выговаривая слова, произнес:

– Знай, что, если погибнет моя семья, твой сын узнает правду. Он возненавидит тебя и твоих единоверцев.

Марция вскочила.

– Ты безжалостен, Бебий.

– Послушай, Марция, девочка. Я виноват перед тобой. Я допустил, чтобы тебя продали Уммидию. Я ничего не знал о совершенной сделке, но незнание не может служить оправданием. Прошло столько лет, неужели ты до сих пор таишь на меня обиду? Неужели не можешь простить? Если об этом узнает Иероним…

Марция закусила губу, сказала тихо:

– Ты не прав, Бебий. Я давным-давно простила тебя. Хочешь верь, хочешь не верь, но мне никогда и в голову не приходило обвинять тебя или Уммидия. Мир так устроен, что кому-то чужой смех в зависть, а чужие слезы в радость. Я даю слово, что твоя семья не пострадает.

Из-за угла вышел император. Начал издали, потирая руки, с нескрываемым воодушевлением:

– Слушать твои речи, Бебий, захватывающе интересно. Такого монолога я ни в одном театре не слыхал. Так живо, по существу! Я тоже хочу участвовать в представлении. Непременно участвовать. Надеюсь, ты не будешь возражать, если моя роль будет одной из главных, тем более что по ходу пьесы