— Да-а, Матюша, нечто такое и дед Яков нам сказывал, — прошептала Марфа, потихоньку перебирая пальцами пряди матвеевой коротко стриженной бороды. — И что же? Ты, знать, с того озера? Видел в нем затопленный город? Истинно был такой град святой, аль это дедовские сказки?

— Я пребывал в отроческом возрасте, когда узнал о граде Китеже. В ту пору случилась большая беда. Родитель мой Василий да матушка Ксения в июльскую пору на сенокосе были. Нежданно налетела гроза с градом. Спасаясь, они метнулись под старый дуб над ручьем, обнялись крепко… Так их и нашли к вечеру деревенские мужики под дымящимся расщепленным деревом. Сказывали, что один раз только и громыхнул гром с молнией, да та молния и ударила в дуб… Управляющий имением повелел мне, сироте, боярское стадо пасти близ Светлого озера. Не первый раз я был на его берегу, а тут будто к вечерней молитве легкий звон по поляне пошел, где мои овечки паслись. «Неужто, — подумал я, а душа трепетом зашлась, — неужто в канун праздника Ивана Купалы град Китеж объявится?» — Бросил кнут в траву и к озеру на четвереньках пополз, благо до него было саженей пятьдесят. И с невысокого обрыва глянул в озеро, а там золотые сполохи под водой, и от легкой ряби будто это церкви божии и людишки маленькие-маленькие у церквей туда-сюда бегают… Взмолился я, лбом о землю стучу, крестное знамение творю, а сам словно в беспамятстве каком. Тут на солнце облако темное наползло, и золотые купола в озере пропали, а вместо колокольного звона по полю со своими овечьими воплями носится мое стадо. Пока я у озера на четвереньках стоял, волки трех овец зарезали и уволокли в лес… За чудесное видение града Китежа мне досталась крепкая порка плетьми: так повелел князь Федор Хворостенин. Он и отдал меня в рынды, то бишь, в оруженосцы своему брату Дмитрию Ивановичу, славному воеводе, с которым на двадцатом году жизни бывал я в великом сражении с татарами крымского хана Девлет-Гирея летом семьдесят второго года под Молодями. Там первый раз увидел лихих казаков, их было в сражении с крымцами до четырех тысяч. Да простит меня господь, но когда казаки погнались за бегущими татарами и ногаями к Оке, я самолично ухватил у князя запасного коня, с копьем и саблей пристал к казакам, сколол у брода через Оку первого татарина, а к князю Федору не вернулся, не простил ему позорных плетей, после которых дён пять был в полном беспамятстве. После побития Девлет-Гирея пристал я к кошу Ермака Тимофеевича, с ним был на сражениях с литвой да поляками на западном рубеже, а потом, когда война кончилась и Боярская дума отказалась содержать казаков на жалованье, ушли мы на Волгу, здесь прознали, что волей царя супротив нас идет сильная судовая рать с пушками, порешили уйти во владения Строгановых. А Строгановы решили нашими саблями погромить хана Кучума, который беспрестанно делал набеги на русские поселения близ Каменного Пояса. Ну, а что было в Сибири — то сама хорошо знаешь.

— А у озера Светлый Яр более не был ни разу? — тихо спросила Марфа, словно не хотелось расставаться со сказкой-былью о чудном граде Китеже. Она поправила толстую косу, чтобы лежала вдоль левого бока, склонила голову на грудь Матвея, слушая, как гулко тукает сильное мужское сердце.

— Нет, Марфуша, более там не бывал. Боялся, что слуги князя Федора опознают меня, скрутят и в темницкую поволокут на крепкий правеж с пытками.

Марфа немного помолчала, потом спросила:

— А что тебе ведомо про Ортюху? Откуда он?

— Ортюха? Отроду его не спрашивал. Но с его слов, сказанных ненароком, сколь помнит он себя с малых лет, всегда был среди скоморохов. Только не знает истину — были его родичи среди скоморохов, альбо украли его эти бродяги у кого-либо на посаде, но никто из них не называл его сыном. Когда наскучило ему потешать народ на торжищах, плюнул на братию и на Дон подался, пристал к казакам, с их станицей и к Ермаку Тимофеевичу прилепился, лихой есаул получился из плясуна-скомороха!

— Надо же, — вздохнула Марфа, приподнялась с мужской груди. — Казачок твой кисленького просит, пойду ложку квашеной капусты с хлебцем съем, иначе не угомонится.

— Иди, Марфуша, корми казака, пущай вырастет сильным и храбрым… как атаман Ермак!

— Только бы жил подольше, — еле слышно прошептала Марфа и вышла, прикрыв дверь на половину родителя Наума, чтобы муж и отец хоть малость поспали перед сборами в дальнюю дорогу…

Матвей Мещеряк не ожидал, но они, сговорившись, вечером пришли в избу своего атамана одновременно — Ортюха Болдырев, Еремей Петров, Тимоха Приемыш, Иван Камышник, князь Роман — в миру Митроха Клык, Емельян Первой и Томилка Адамов.

— Входите, есаулы! Гости к столу — добрая примета, — обрадовался приходу верных друзей Матвей. — Марфуша, достань из запасов то, что в кружки с бульканьем льется! Прощаться пришли или о сборах в дорогу толковать будем? — спросил Матвей, хотя в душе не верил, что испытанные друзья могли оставить его без поддержки в предстоящих сражениях с крымцами.

Есаулы переглянулись в недоумении, за всех сказал Ортюха, без стеснения залезая за стол под икону:

— Порешили мы, атаман, дружным роем держаться возле тебя, как пчелки около матки. Либо на плаху гурьбой, либо в милость государя, это как господу угодно. Не годится нам разлетаться, как черепки разбитого горшка, по разным углам горницы. Верно я высказал, братцы есаулы, альбо что не так?

Есаулы, улыбаясь хозяйке избы, которая с горячим чугунком появилась на пороге, дружно сняли шапки и молча перекрестились, не считая нужным словами говорить о том, что и так ясно, как божий солнечный день.

«Слава тебе, боже! — у Матвея в груди будто кусок льда под сердцем растаял, он мысленно перекрестился, рассаживая друзей по лавкам около стола, на который Марфа снова накрыла поверх тонкого ковра холщовую скатерку. — С такими есаулами мне и сам черт не страшен, не то, что хан крымский! А тем паче государев воевода! Да ежели судить по грамоте, стрелецким головой привезенной, нам никакого лиха не ждать в Самаре. Ну а с крымцами силушкой померяемся. В Астрахани, думаю, соберется немалая казацкая рать с Дона и с Терека да с понизовой Волги и с Хопра!»

Когда Марфа подала на стол наваристые щи, жареную рыбу и штоф, Матвей нарезал хлеба и сказал приветливо:

— За верную дружбу и доброе слово благодарствую, есаулы! Среди испытанных друзей и беда — не будет бедой, не так ли?

— Святые слова речешь, атаман, — зычным басом отозвался старец Еремей, крестясь на икону и распушивая белую бороду и длинные усы. Серые искристые глаза сияли, глядя на штоф с пахучей настойкой. — И в радости и в горе мы вместе! Впустую говорят иные рабы божии, что ежели кого горе одолеет, то и никто не обогреет! У нас, казаков, говорят по-иному: два горя перегорюем вместе, третье поделим на всех! Выпьем по чарке, казаки, во имя нерушимой казацкой дружбы. Аминь!

— Аминь, — разом отозвались есаулы, выпили и принялись за еду. Марфа, прислонившись спиной к теплой печке, скрестила руки на груди, смотрела на их оживленные лица и тихо шептала так, чтобы мужчины, не расслышали молитвы:

— Господи, сделай так, чтобы завтрашнее утро открыло нам дорогу к радости и спокойному житью, — и незаметно для казаков, увлеченных разговором, трижды перекрестила всех разом. К глазам вдруг подкатили негаданные слезы, и она смахнула их концом повязанного на голове белого шелкового платка.