Возбуждение на улицах достигло нового предела шестого августа, в день объявления войны России. Между тем Франция, Бельгия и Англия объявили о мобилизации. В этом море враждебности верховное военное командование как в Германии, так и в Австрии было каким-то островом, на который все события оказывали отрезвляющее влияние.

Чем громче было воодушевление на улицах, тем скорее оно затихало в коридорах военных ведомств. Предвещавшее славу предприятие вопреки тщательно разработанным планам не хотело тотчас претворяться в жизнь: вести на войну многомиллионную армию оказалось не так просто, как ожидалось. Временами создавалась угроза остановки всей военной машины. Это был, особенно для Австрии, новый способ ведения боевых действий, который она никогда еще не применяла в деле: сложный, жестокий, диаметрально противоположный старой, овеянной дыханием веков системе затяжных позиционных боев.

Самым неожиданным и обескураживающим было то, что враг оказывал ожесточенное сопротивление, а стрельба поражала своей точностью.

Август был для Кунце месяцем прощаний. Сам он, как и прежде, нес службу в гарнизонном суде, но большинство его друзей были отправлены на различные фронты. Как-то утром в конце августа к нему пришел посетитель. В полевой форме простого резервиста — по пути на фронт — в кабинет зашел под предлогом попрощаться Фридрих Габриель, но Кунце подумал, что истинным мотивом Габриеля было лишний раз напомнить о том поражении, которое потерпел Кунце в свое время при попытке его, Габриеля, реабилитировать.

— Когда меня мобилизовали, я их предупредил: я, мол, позор для армии. — Он тихо рассмеялся. — Но они мне сказали, что для заряжающего я вполне подхожу.

Кунце пришел в ярость.

— Это просто свинство, — пробормотал он, подошел к телефону и позвонил капитану Штольцу, одному из адъютантов военного министра.

Спустя полчаса Кунце сидел в кабинете напротив министра, в роскошном помещении, в котором сто пятьдесят лет назад Мария Терезия председательствовала на военном совете. Когда Кунце через час покинул кабинет, Фридрих Габриель был снова в чине обер-лейтенанта с приказом явиться в свой бывший полк.

— У меня для вас хорошие новости, — сказал Кунце Габриелю, который ждал его в гарнизонном суде. — На вашем могильном памятнике будет стоять надпись «обер-лейтенант», а может быть, и «капитан Габриель». При условии, конечно, что вас до этого не похоронят в братской могиле.

Габриель ухмыльнулся:

— Такое впечатление, что войну вы не любите.

— А вы сами?

— Нет. Я люблю армию и ненавижу войну. Я, должно быть, чудовище!

— В таком случае, я такой же монстр!

— Я так не считаю, господин майор. Мне кажется, что вы никогда особо не жаловали военных. Я часто себя спрашивал, почему вы пошли на военную службу.

Кунце вздохнул.

— Над этим вопросом я тоже часто ломал голову!

В середине октября на письменный стол майора Кунце легло прошение Петера Дорфрихтера о помиловании, которое, при положительном решении, давало ему возможность отправиться на фронт, чтобы там сражаться «за Бога, кайзера и фатерлянд» и за лучшее будущее его сына. Прошение было адресовано главе государства, но барон Больфрас, шеф военной канцелярии кайзера, переадресовал его майору и таким образом возложил на него обязанность принять решение.

Он не видел Дорфрихтера более четырех лет. И не потому, что он не хотел его видеть. Нужно было, чтобы прошло достаточно времени с тех пор, как он себя мучил, он должен был найти пути и способы чувствовать себя свободным от тяги к этому человеку. Каким-то образом благодаря природному здравомыслию — он называл это малодушием — ему всегда удавалось взять себя в руки и избежать неверных шагов. С годами это навязчивое желание медленно превратилось в глухую боль где-то в глубине его подсознания.

И вот прошение Дорфрихтера, написанное его прекрасным почерком, лежало на письменном столе Кунце.

С началом войны множество офицеров и солдат, сидевших в военных тюрьмах, были помилованы. Они вызвались идти добровольцами на фронт. То, что четыре года назад было красивым жестом эрцгерцога, наследника трона, теперь стало повседневным явлением. И тем не менее майор не был готов решить проблему Дорфрихтера одним простым да или нет. Он должен сначала поговорить с ним, должен выяснить, заслуживает ли он теперь быть отпущенным на свободу. Поскольку выкроить время из-за сильной загруженности делами для поездки в Моллерсдорф он не мог, Кунце распорядился доставить заключенного в его бюро в гарнизонном суде.

Четыре года не прошли для Дорфрихтера бесследно. Его волосы приобрели каштаново-седую тусклую окраску, а со впавшими и бледными щеками он напоминал плохую паспортную фотографию того человека, каким он был ранее.

Вокруг глубоко впавших глаз лежали мелкие морщины. Тот же самый костюм, в котором он четыре года назад покинул Вену, теперь сидел на нем плохо. Казалось, что заключенный поправился.

Когда они остались одни, разговор начал Дорфрихтер:

— Я вам глубоко признателен, господин майор, за то, что вы вызвали меня. Даже короткая поездка с вокзала сюда была как сон!

Кунце ожидал дерзостей и оскорблений от заключенного. Кротость в словах этого человека была для него неожиданностью. Ему бы очень хотелось понять, изменила ли его так тюремная жизнь или он только делает вид, что изменился. У прежнего Дорфрихтера не было ни следа угодничества, он всегда был нагл, самодоволен, высокомерен — но никогда расчетлив. Неужели Моллерсдорф так измотал его психику?

Кунце предложил заключенному присесть и угостил сигаретой, но Дорфрихтер от сигареты отказался. Находясь в одиночной камере, пояснил он, он отвык от курения.

— Я не мог просто так дать пройти году, чтобы себя в чем-нибудь не усовершенствовать, — добавил он, и в его улыбке мелькнул отблеск прежнего Дорфрихтера.

Кунце пристально наблюдал за ним и одновременно за самим собой. Ему казалось, что он разделен на две половины — одна сидела напротив своего посетителя, а другая, как тайный соглядатай, прокралась в укромный уголок. Он заранее предвкушал эту встречу, но и испытывал некоторый страх перед ней. Сейчас же он с удивлением убедился, что вообще ничего не испытывает.

— Если бы мне в первый год разрешили хотя бы читать — ну по крайней мере газеты! Это было просто ужасно, вообще ничего не знать, что происходит в мире. — В голосе Дорфрихтера проскальзывали жалобные нотки. — Ни одного письма, ни одного посетителя. В 1912 году у меня с коротким посещением был зять, и больше никто. Однажды у меня была моя бывшая теща фрау Грубер. Она ненадолго приезжала в Австрию. Марианна вместе с матерью и ребенком живут теперь в Баварии. Фрау Грубер рассказала мне, что Марианне лучше — она не совсем здорова, но ей значительно лучше. Она ко мне не приезжала, врач не разрешает этого. Он боится рецидива. Фрау Грубер предложила мне приехать с малышом, но я не хотел этого. Тогда не хотел. Даже фотографий его я не хотел видеть. Сейчас, конечно, все будет по-другому.