Успокаивало одно — вдовушка не обращала внимания ни на какую войну; когда он заговаривал с ней на эту тему, отмахивалась… По–прежнему расспрашивала о чемпионатах.

Рассматривая кошку и мышку на его ягодицах, отплёвывалась:

— Вот срам–то какой!.. И чего только не придумают эти борцы…

Он усмехнулся.

А женщина, приподнявшись на локте, поправляя на плече рубашку, спрашивала удивлённо:

— Так–таки и шеи друг другу ломаете?.. А это што такое — «двойной нельсон»?

Он вставал с постели в одних подштанниках и, подсунув свои руки под неё, сцепив их на пышном от волос горячем затылке, показывал двойной нельсон.

— Ох, Ванечка, пусти, — говорила она. — Ишшо свернёшь мне шею, как курёнку… Это, может, у твоих прынцессов шеи крепкие, а у меня — нет.

В комнате пахло лампадным маслом и кипарисовыми иконами, на столе стоял недопитый полуштоф денатурата (в отличие от коньяка «пять звёздочек» Татауров называл его «две косточки»), остывшая яишня — всё было мирно, спокойно, не верилось, что где–то уже целую неделю идёт война… Слухи о мобилизации послушников притихли…

И когда Татауров уже почти совсем успокоился, келарь позвал его к отцу игумену. Всё произошло так быстро, что борец не успел опомниться. На него кричали, топали ногами, стучали посохом: «Кобель! Распутник! Змей–искуситель! Греховодник!.. Вон отсюда!..»

Через несколько минут ему вышвырнули паспорт, и он, не простившись с вдовушкой, зашагал по пыльной дороге. к городу.

За Шевелёвской слободкой, у пересыльного пункта, что расположен против Дома трудолюбия, скандалили пьяные мужики, рыдали их жёны и матери, пахло конским навозом и забором… Подле телеграфного столба с беленькой наклеенной бумажкой толпился народ… По улице прошли солдаты со скатками через плечо, с присвистом пропели песню:

Пишет, пишет царь германский…

Пишет русскому царю…

Разорю я всю Расею…

Сам в Расею жить пойду…

Татауров бежал от всего этого, как от заразы… Скорее, скорее в Ежовку, к Дусе — она поможет выбраться из Вятки…

57

Пахло скошенным сеном, туберозами и резедой. В высоком спокойном небе мерцали звёзды. Над изорванным силуэтом домов возвышалась похожая на церковь ратуша.

Никита лежал на спине, закинув руки за шею. После пяти переходов гудели ноги. Если устал даже он, то как должны были устать другие?.. Но он никому не говорил, что был борцом, и старался держаться так, как держались все.

Люди в иностранном легионе были самые разные. К счастью, оказалось много эмигрантов из России. Среди них были кронштадтский матрос, приговорённый к пожизненной каторге, мастер–шапочник, у которого была растерзана семья во время погрома в Бердичеве, экспроприатор, бежавший из Сибири через Владивосток, художник, изучавший каких–то импрессионистов в музеях. Все они быстро нашли общий язык — говорили о многострадальной родине, о проклятых бошах, посягнувших на её независимость, хвалили союзников, не изменивших своему слову. Это совпадало с Никитиными мыслями, он с жадностью ловил их слова…

Но прошло несколько дней, и Никита убедился, что не так уж все единодушны, как ему казалось первое время. Во взводе оказались люди, которые начали сомневаться в правильности своего решения — защищать Россию… Особенно часто об этом говорил Шумерин — человек непонятного возраста, в пенсне, с ассирийской бородкой, шутливо объяснявший, что его родословное древо уходит корнями в древнее государство Шумера и Аккада…

Как–то, споря со своим приятелем, он признался:

— Нет, всё–таки это всё чушь. Как было, так и есть — враг остаётся прежний: у нас Николай Романов, у немцев — Вильгельм Гогенцоллерн… Лично я попался на газетную шумиху.

— Виктор, прекратите эти разговоры. Сейчас они только на руку врагам, — сказал его друг докторально и покосился на Никиту.

Во время перехода Никита всё время думал об этих словах, вспоминал Доната и Локоткова. Они бы всё ему разъяснили… Мысль его работала упорно и безостановочно… Хорошо — царь плохой, но, если немцы напали на твою страну, приходится мириться с тем, что он плохой — немцы более страшный враг, чем он… Но царь расстрелял сотни людей перед дворцом и на Ленских приисках… Как быть с этими фактами?..

Он крепко сжимал веки, стараясь прогнать головную боль. Потом вновь смотрел в бездонное небо и думал, думал…

Вздохнув, повернулся на живот. Перед глазами была клумба. Потянулся, сорвал цветок, тяжёлый, мокрый от росы. Понюхал… Надо было идти спать. Он поднялся, вытягиваясь на цыпочках, раскидывая руки, зевнул.

Взвод расположился в нижнем этаже новой виллы. На полу была набросана солома. Утомлённые люди спали мертвецким сном. На завешанном чёрной бумагой окне стояла коптилка. Раздавался храп, иногда кто–нибудь стонал во сне… Наутро снова поход — эх, нелегка ты, солдатская жизнь…

Но оказалось, что они застряли в этом городишке на несколько суток. На учёбу командование смотрело сквозь пальцы, люди были предоставлены сами себе. Откуда–то появились карты, началась азартная игра. Когда не оставалось денег, расплачивались трубками, ремнями, даже сапогами… На второй этаж к начальству приходили женщины, оставались на ночь. Унтер–офицеры из французов собирались в просторной каптёрке, почти круглые сутки пьянствовали… Женщины стали похаживать и к ним. До солдат доносился их пьяный визг; иногда вспыхивали ссоры… Экспроприатор крутился около каптёрки, помогал повару–французу… Вдвоём они отправлялись в город, прихватив по туго набитому мешку… Солдаты начали замечать, что пища день ото дня становится хуже.

— Опять одни бобы, — ворчали люди.

Когда ропот стал сильным, пьяный унтер–офицер накричал по–французски на солдат. Смысл ругани Никита понял: унтер оправдывал повара, обвинял подчинённых в жадности…

Экспроприатор с поваром приходили навеселе, приносили дорогое вино; иногда с ними являлись девицы. В каптёрке начиналась новая попойка.

Солдаты косились на своего бывшего товарища. Он видел это, отводил глаза в сторону, а потом переселился в каптёрку — такое исключение было сделано для него одного.

«Если он здесь продаёт нас, — думал Никита, — то что же будет, когда дело дойдёт до боя»? Эта мысль тянула за собой ещё какие–то. Однако они пока были неясны даже самому Никите. Хотелось посоветоваться с Шумериным, но Никита не решался — того прикомандировали к канцелярии, где он проводил целый день; приходил усталый, валился на солому, сразу засыпал… Никита старался держаться подле него и его приятеля и по–прежнему жадно прислушивался к их разговорам.

Как–то ночью он проснулся от шёпота. Прислушался.

Говорил Шумерин:

— Читал сегодня газету в канцелярии: рейхстаг принял военный бюджет единогласно… И социал–демократы проголосовали как миленькие.

Его собеседник приподнялся на локте, сказал:

— Кто был прав?.. Нет–нет, не возражайте, Виктор. Были мы праведниками, донкихотами, рассуждали о прогрессе и всеобщем счастье, а