– Я должна буду проглотить это! Боже мой, я должна буду проглотить это.

Зигмунд объяснял:

– Когда ваше подсознание обращается к воспоминаниям, ваше горло истерически сжимается. Голос на задворках вашего рассудка как бы говорит: «Я отказываюсь глотать еще что–либо!» Разве вы не видите, фрау Цецилия, что здесь такая же символика, как и в случае с невралгией в ваших зубах?

Цецилия пробудилась, внушение подействовало, и она начала нормально есть. Йозеф Брейер похвалил его действия, в том числе в семье Магиас. Затем у Цецилии произошло нечто вроде сердечного приступа. Зигмунда вызвали после полуночи. Он прослушал сердце: ритм был нормальным. Прошло некоторое время, прежде чем он смог найти первопричину, которая заключалась в том, что муж обвинил ее в обмане. Теперь Зигмунд был полностью убежден в том, что она являлась своего рода каталогом символизации; он расспрашивал до тех пор, пока она не рассказала ему, что, когда муж обвинял ее в плохом поведении, он бросил:

– …Нанесла удар в сердце!

– Фрау Цецилия, это расстройства психические, а не соматические. Вы можете устранить их, обращаясь к своей памяти и устанавливая точные даты событий, вызвавших травму.

Цецилия старалась помочь себе, но изобретательность ее подсознания вызывала все новые приступы; при каждом вызывали Зигмунда, посылая либо служанку, либо встревоженного члена семьи. Очередной приступ был связан с сильной болью в правой ступне.

– Когда я была в санатории много лет назад, врач сказал мне, что я должна пойти в столовую и встретить друзей–пациентов. В моей голове мелькнула мысль: «А что, если я не ступлю с правильной ноги, когда буду встречать незнакомцев?»

Наиболее серьезной представлялась боль в виде кинжального удара в лоб, между глазами; этот приступ сделал Цецилию полуслепой. Потребовалось много времени, прежде чем Зигмунд сумел пробиться через частичную амнезию[10]; затем в его приемной в глубоком сне она призналась:

– Однажды вечером, когда я уже легла в постель, моя бабушка посмотрела на меня так пристально, что ее взгляд пронзил мой лоб между глазами и проник в мой мозг.

Когда позже они обсуждали это утверждение, он спросил:

– Почему она посмотрела на вас таким пристальным взглядом?

– Не знаю. Возможно, она подозревала что–то.

– Когда это было?

– Тридцать лет назад.

– Не скажете ли вы, в чем вы считали себя виноватой, полагая, что ваша бабушка в чем–то вас подозревает?

Цецилия молчала какое–то время, затем пробормотала:

– Это не имеет больше значения.

– Имеет, если через тридцать лет память о случившемся все еще вызывает острую боль между глазами.

– Глупо с моей стороны, господин доктор, страдать из–за того, что случилось много лет назад?

– Не глупо, а это результат беззащитности. Чувство вины укоренилось в вашем уме, и вы не можете освободиться от него по сей день.

– Вы знаете природу моего греха в молодости, не так ли, доктор?

– Да, я так думаю.

– Не считаете ли вы, что об этом трудно говорить?

– Нет, рукоблудие – довольно обычная вещь. В нем нет никакого зла. Это всего–навсего инстинктивный акт, который выходит за рамки нравственности.

– Поскольку мое замужество было несчастьем, не могло ли быть, что я упрекала себя в том самом втором уме, о котором вы говорили, за эту неудачу на том основании, что мои ранние грехи оправдывают такое наказание?

– Дорогая фрау Цецилия, я вижу теперь надежду на ваше излечение. И именно вы отыщете последнее звено в этиологии вашего невроза.

Он работал всю ночь, прослеживая факт за фактом. Фрау Цецилия помогла ему открыть еще один скрытый проход к подсознательному: символизацию. Он стоял у окна, любуясь восходом летнего солнца, оранжевого, горячего, и протирал сонные глаза.

Сколько еще зон и полос в этом спектре? Медленно, медленно он нащупывал почву. «Сколько лет еще пройдет, прежде чем я смогу составить карту и назвать себя картографом? К чему приведет эта окутанная туманом дорога, прежде чем я достигну ее конца?»

На воскресенье, первое августа, они заказали фургон для перевозки мебели; в фургон были запряжены две ломовые лошади, а на козлах сидели два дородных грузчика, уложивших тарелки в бочки, стекло – в опилки, разобравших мебель на части. Затем они вынесли мебель во двор, потом на улицу Марии–Терезии и, наконец, уложили в длинный серый фургон.

– В горле стоит комок, когда я вижу, как разбираются и выносятся вещи, которыми мы пользовались все пять лет нашего пребывания здесь, – воскликнула Марта, стоявшая в пустой спальной комнате.

– Мы переместимся всего на несколько кварталов. Мы же сами нисколько не меняемся.

– Теперь я понимаю, почему венцы не любят менять место жительства: переезд вроде отмирания чего–то, позади остаются годы.

– Мы их не теряем, – сказал Зигмунд, нежно касаясь пальцами ее гладкой щеки. – Воспоминания завернуты в старые газеты, упрятаны в бочонки и будут надежно доставлены в новое помещение. Наиболее ценное завернуто в полотно из твоего приданого или уложено в мягкие чемоданы так же, как ты поступила с фарфором.

Марта хотела задержаться в городе на пару дней, чтобы разобрать свои вещи, пригласить драпировщика подогнать гардины к новым окнам и расставить мебель в свежепокрашенных комнатах. Она настаивала, чтобы Зигмунд выехал первым утренним поездом, поскольку он целую неделю не видел детей. Остаток дня он отдыхал на вилле, а на следующее утро поднялся на самую высокую гору близлежащего хребта. Он пообедал в рекомендованном «приюте», его обслуживала грудастая, угрюмая восемнадцатилетняя девица, которую хозяйка звала Катариной. Позднее, после подъема на пик, когда он прилег на траве отдохнуть и полюбоваться видом трех долин, лежавших внизу, к нему подошла Катарина и сказала, что из книги посетителей она узнала, что он врач, и хотела бы поговорить с ним. У нее неважно с нервами: порой дыхание перехватывает так, что она боится задохнуться; в голове у нее шум, а в груди – тяжесть. Не мог бы доктор Фрейд помочь ей?

«Доктор Фрейд предпочел бы наслаждаться пейзажем. Среди такого величия кто может иметь расстроенные нервы?» – подумал он. Но очевидно, эта мощная горянка страдала каким–то эмоциональным расстройством. Она жаждала рассказать все доктору. Ее неприятности начались два года назад; однажды, случайно выглянув в окно, она увидела молодую кузину Франциску в объятиях своего отца, и у нее перехватило дыхание и начались позывы к рвоте. Почувствовав себя нездоровой, она слегла на три дня. Зигмунд вспомнил дискуссию с Йозефом Брейером, когда они пришли к заключению, что симптоматология истерии схожа с пиктограммой: нездоровье означает отвращение.