Купец Н. А. Варенцов сохранил рассказ одного из служащих Никольской мануфактуры о событиях в ночь с 14 на 15 февраля: «Саввушка приехал на фабрику, когда чувствовалась напряженность положения между рабочими. Ему, понятно, об этом доложили, и Саввушка решил, что будет всего лучше уехать на ночь с фабрики в свое имение, находящееся в десяти — двенадцати верстах, где он мог бы себя чувствовать спокойно от могущих быть неожиданными эксцессов. Между тем рабочие узнали о приезде хозяина, собрались вечером на сходку, на которой порешили идти к хозяину и с ним перетолковать. Придя к директорскому дому, узнали, что он находится в имении, куда и решили идти. Пришли в имение, было уже поздно, Савва Тимофеевич лег спать. Потребовали его разбудить. Саввушке оставался один исход — нужно выходить! Ему, с больной психикой, с разбитыми нервами, пришлось выйти к толпе рабочих, ночью, полураздетому; можно представить, что он в это время переживал. Вид у него был подавленный, жалкий. Один из рабочих, видя его в таком состоянии, желая успокоить, потрепал по плечу и сказал: «Что, испугался? Не бойся! Возьмем фабрику, тебя без куска хлеба не оставим, будешь служить, жалованье сто рублей положим!» Говорят, что посещение рабочих на него роковым образом подействовало».[597]

Савва Тимофеевич надеялся договориться с рабочими мирным путем, не вызывая полицию. 15 февраля бастующие предъявили фабричной администрации требования, носившие исключительно экономический характер и заключавшиеся в двадцати пяти пунктах. Уже на следующий день семь из этих требований были удовлетворены, еще четыре предполагалось удовлетворить в ближайшем будущем (позже, под влиянием революционной пропаганды, список пополнился еще тремя требованиями политического характера). Администрация пообещала никого не арестовывать при условии, что забастовщики не будут участвовать в погромах. На протяжении десяти дней, вплоть до 25 февраля, стачка носила мирный характер.

Однако другие члены правления не разделяли мнение С. Т. Морозова, что с рабочими надо договариваться мирным путем. По их инициативе в Никольское были вызваны казачьи полки, что обострило ход стачки и привело к жертвам. Не обошлось без провокаций и беспорядков. Те участники забастовки, которые решились возобновить работу, были избиты бастующими. Тем не менее сторонам удалось договориться, и забастовка постепенно сошла на нет. 9 марта фабрики начали работу, а 14-го были пущены в полную силу. После этого относительное спокойствие на Никольской мануфактуре сохранялось вплоть до осени 1905-го.

Скорее всего, забастовка не оказалась для С. Т. Морозова неожиданностью: она стала естественным продолжением событий 9 января 1905 года. Кровавое воскресенье произошло в Петербурге, но его последствия, как круги от брошенного в воду камня, стали распространяться по всей стране. Рано или поздно они должны были дойти и до Орехово-Зуева. На соседней фабрике, «у Викулы Морозова», рабочие бастовали с середины января. И всё же для предпринимателя это был весьма болезненный удар. Как было показано в предыдущих главах, Савва Морозов являлся для своих рабочих заботливым хозяином: обеспечивал их бытовые и культурные потребности, предоставлял бблыиую, нежели на других аналогичных производствах, заработную плату, отстаивал права рабочих на законодательном уровне. Рабочий поселок в Никольском по праву считался образцовым. Савва Тимофеевич был абсолютно уверен, что на его предприятиях рабочим живется хорошо и потому у них нет причин для недовольства. Д. А. Олсуфьев вспоминал: «Первым моральным ударом для Морозова была устроенная революционерами… забастовка на его фабрике в Орехове-Зуеве. Он себя мнил передовым фабрикантом, благодетелем рабочих, и вот у него… забастовка на фабрике. Этот случай произвел на Морозова угнетающее действие, — помню, я застал его совершенно подавленным и растерянным».[598]

Видимо, забастовка рабочих его фабрики заставила Морозова почувствовать свою уязвимость и, что еще хуже, хрупкость того, что было ему дорого.

Иллюзии Саввы Тимофеевича насчет большевиков развеялись задолго до 14 февраля. По словам знакомых, Морозов вопрошал: «Ну что творят эти антихристы, куда они ведут несчастных людей?»[599] Но забастовка окончательно убедила его: необходимо решительно прекратить финансирование их деятельности — не взирая на просьбы Андреевой или Горького. Впрочем, сделать это прямо ему было трудно. Пришлось пойти на хитрость.

Еще 20 февраля, когда в Никольском продолжалась стачка, Савва Тимофеевич отправил Горькому телеграмму: «Нездоров, несколько дней пробуду в Москве».[600] А вскоре по Москве и Петербургу поползли слухи о сумасшествии фабриканта. В советское время была распространена версия, согласно которой Мария Федоровна Морозова еще в ходе стачки отстранила сына от должности директора правления, после чего родственники едва ли не насильно заставили Савву Тимофеевича лечиться. Однако эту версию давно пора подвергнуть сомнению. Можно предположить, что слухи о сумасшествии были пущены родственниками Морозова намеренно — чтобы большевики оставили купца в покое, более не обращаясь к нему за средствами. Следует оговориться — это лишь предположение, но оно представляется довольно правдоподобным.

Слухи о сумасшествии коммерсанта достигли тех ушей, для которых предназначались. М. Ф. Андреева 13 апреля, говоря в одном из писем о Морозове, отмечала: «Вы можете себе представить, как за него страшно, как жаль его и как мне неудобно всё это неустройство, особенно сейчас (курсив мой. — А. Ф.). Я ничуть не удивилась бы, если мать и 3[инаида] Г[ригорьевна] объявят его сумасшедшим и запрячут его в больницу».[601] Л. Б. Красин уже в советское время вспоминал: «Ходили слухи, что мать собирается объявить его умалишенным, растратчиком и т. д. и что ему чуть ли не грозит ссылка за якшание с подозрительными элементами».[602] Для пущей убедительности в ход пошла пресса. Так, К. С. Станиславский тогда же, 13 апреля, писал жене — актрисе МХТ М. П. Лилиной: «Сегодня напечатано в газетах и ходит слух по городу о том, что Савва Тимофеевич сошел с ума. Кажется, это неверно».[603]

Внешне его «сумасшествие» выражалось в том, что Савва Тимофеевич стал избегать людей, много времени проводил дома, в полном уединении. Купец не желал никого видеть и не отвечал на корреспонденцию. Если же кому-то удавалось попасть в его дом и говорить с хозяином, они видели человека, находящегося на грани сумасшествия. Вероятно, с этой целью — продемонстрировать свое тяжелое нервное состояние — Морозов вызвал к себе находившегося в Петербурге горного инженера А. Н. Тихонова-Сереброва, который проводил разведки на его уральских владениях: «Дорогой Александр Николаевич. Я решил прекратить разведки ввиду соображений, которые сообщу Вам впоследствии, когда будете проезжать Москву, заезжайте ко мне. Мне хотелось бы пристроить Вас куда-нибудь на лето. Ваш Савва».[604] В воспоминаниях Серебров писал, что он приехал к Морозову и, будучи тайно проведен в спальню хозяина, застал того в самом плачевном виде. «С Саввой я столкнулся на пороге. Он как будто подслушивал, что делается в коридоре. С остриженной под машинку головой, в старом, прожженном папиросами халате и ночных туфлях, он был похож на арестанта. Затиснув меня в угол за шкаф, он быстро зашептал, оглядываясь по сторонам: