Обернулась она, посмотрела на меня очами жгучими.

Узнал внезапно я её, промолвил изумлённо:

«Княжна Евфимия?»

А она в ответ:

«Была княжна, а ныне инокиня София».

Уста прикусила, ребёнка служанке отдала и бегом прочь ринула. Аж плечи от рыданий вздрагивали, когда убегала. Я ж, дурак, яко вкопанный стою, что делать, не ведаю.

После узнал, что обвинил Владимирову дщерь сей мерзавец Коломан в неверности, прогнал от себя и что родила она по приезде на Русь сына от Коломана. Борисом нарекли его, в честь святого нашего.

– Где ж она живёт-то теперь?

– В Янчином монастыре. И каждый Божий день дитя своё навещать ходит. Тако вот. Я же, Ходына, всё княжну Предславу забыть не могу. Эх, друже! Такая тоска взяла меня! Моя б воля, умчался бы в Угрию, вырвал бы её из кельи монашеской, приголубил, утешил. А так?!

Олекса уронил голову на стол и беззвучно разрыдался.

В избе воцарилось тягостное молчание. Лишь тихо потрескивала в углу под иконами лучина.

– Я что советовать могу, Олекса? – наконец вымолвил Ходына. – Сам маюсь, сам несчастен. Оно, ясно дело, тяжко. Токмо ты ведь посадник, весь город тебя слушает. Место своё обрёл ты на земле, не то что я. Потому перемаешься, время излечит рану тяжкую, утолит печаль горькую. А лучше всего, друг, оженись. На дщери боярской какой. Вот печаль сердешная и забудется, детки пойдут.

– Не забудется се, Ходына, николи не забудется, – замотал головой Олекса. – Не смогу. Но, может, и прав ты. Надобно мне ожениться. Вон как Эфраим на булгарке али Редька. Воистину, жизнь бобылья надоела. Терем велик, а пусто в нём без хозяйки. Ну, бывай, друже. – Он встал и обнял Ходыну. – Аще беда какая аль печаль, приходи. Не оставлю.

– Я так думаю, Олекса, – сказал Ходына, – засиделся я у тебя во Владимире. Пойду по Руси.

– Да куда ж ты?! Опять в хомут боярский попадёшь. Лучше, чем у меня под боком, нигде тебе не будет.

– Нет, друг Олекса. Негоже певцу сиднем сидеть. Привык ходить из села в село. Верно, и имя у меня потому такое – Ходына.

– Ну, коли так, доброго тебе пути. Как пойдёшь, загляни на прощанье.

Олекса растерянно развёл руками и грустно усмехнулся…

Ходына покинул Владимир в начале лета. В это время как раз гремела на посадничьем дворе свадьба. Олекса взял в жёны юную красавицу, дочь суздальского боярина. Наверное, не последнюю роль в его выборе сыграло имя невесты – Предслава, такое же, как и у незабвенной княжны.

– Счастья тебе, друже, – со слезами на глазах прошептал Ходына, глядя через решётчатую ограду, как в багряном свадебном одеянии, будто лебёдушка, плывёт к церковным вратам хорошенькая невеста.

После, опираясь на посох, он долго стоял на вершине холма над кручей и никак не мог оторвать взор от города. Всё-таки стал ему Владимир родным, близким, и без него – понял Ходына – будет ему так же тоскливо, как и без Марии.

С трудом преодолев сомнения (уж думал, не остаться ли), он тяжело вздохнул, забросил за плечо суму с неизменными гуслями и медленно побрёл вниз к реке.

Глава 81

В разгар лета Ходына добрался до Новгорода-Северского. Спев в придорожной корчме для хозяина, щуплого маленького черемиса, несколько весёлых песенок, он получил в награду порцию жареной говядины, после чего сразу же направил стопы к терему боярина Иванко Чудинича. В городе было тихо, по дороге не встретился Ходыне ни один дружинник или даже купец. Новгород-Северский влачил довольно унылое существование на задворках обширной Черниговской земли. Князю Олегу Святославичу, превратившемуся с годами в дряхлого старика, который неприметно доживал последние дни за крепкими стенами детинца, было уже не до забот о своих владениях. Тяжело больной, он давно не покидал терема. Уныло, скучно, безрадостно оканчивалась жизнь этого буяна и гордеца. Подавленный, разбитый, преданный былыми друзьями, как тонкая свеча, догорал он, чуть заметно тлея, и готовился передать стол старшему своему сыну, Всеволоду, любителю пиров, на которых рекой лилось хмельное вино и весело смеялись вольные прелестницы.

Ходына остановился у знакомого двора боярина Иванко. Не решаясь постучать во врата, он долго стоял, сжимая в руках гусли и слыша бешеный стук сердца в груди.

«Что делать? Как спросить Марьюшку? Может, и нет её здесь вовсе?» – лихорадочно размышлял певец.

Так ничего и не решив, он набрался смелости и постучал в обитую медью створку. За воротами раздался шорох. Заскрипел тяжёлый засов, и высунулся привратник, одетый во всё чёрное.

– Ты кто таков? – раздражённо спросил он, оглядывая Ходыну. – Аль не видишь, хоромы тут боярские. Думаешь, с тризны перепадёт тебе что? Много вас таких, дармоедов!

Он готов был захлопнуть перед Ходыной ворота, но песнетворец успел спросить:

– А помер-то кто у вас? Нездешний аз, не ведаю ничтоже.

Привратник удивился.

– Не ведаешь, а стучишь! – рявкнул он недовольно. – Боярин наш, Иванко Чудинич, царствие ему небесное, почил в Бозе.

Видя, что Ходына стоит в растерянности, не зная, что сказать, привратник закрыл ворота и, как ни просил песнетворец, отвечал лишь бранью.

– Пшёл вон, голодранец! Сказано тебе, катись отсюдова!

Разочарованный Ходына сел на скамью у частокола и, ударив по струнам, запел грустную песнь, давно сочинённую им в честь Марии.

Коковать буду, горюша, под околенкой,

Как несчастная кокошка во сыром бору.

На подсушной сижу на деревиночке,

Я на горькой сижу да на осиночке[200].

Из окна высунулась злобная усатая рожа и заорала:

– Вон, мерзавец! Эй, холопы! Бейте его, гоните взашей!

Не успел Ходына опомниться, как два здоровенных молодца схватили его за плечи и, пиная ногами, швырнули прямо в дорожную пыль. Один из них бросил наземь гусли и с ожесточением грязным сапогом разбил их.

Долго ещё боярские холопы били Ходыну.

К вечеру, чуть живой, весь в синяках и ссадинах, он притащился в корчму и, горестно вздыхая, спросил хозяина-черемиса:

– Скажи, добр человек, не знаешь ли ты что о Марии, дочери Иванко Чудинича?

– Нет, не знаю такой. – Корчмарь пожал плечами. – Боярин помер, терем теперь к сыну его отошёл. А дочь… Подожди. Вспомнил. Была у него дочь. Но в Новограде её не ищи. Какие-то имения на Днепре ей перешли от отца, а где – не знает никто у нас.

Ходына сразу подумал о дворах близ Речицы. Но ведь по смерти отца Мария непременно должна быть на его похоронах, как же иначе? Немного оправившись от побоев, целых два дня ходил песнетворец вокруг боярской