class="p1">Было около полуночи. Наташа шла, забыв о времена. Как и три года назад, в последнюю встречу с Николаем, слезы текли по ее щекам, перемешивались с дождем. Плакала она беззвучно, как только плачут от большого, безысходного горя. Сколько она прошла, сколько еще осталось идти, — теперь ей было все равно.

Дождь усиливался. Запоздалые прохожие раскрывали зонты, забивались под арки домов, ныряли в подъезды… А Наташа все шла и шла в своем легком тоненьком платье, ни на что не обращая внимания. Спелые, теплые капли дождя теперь уже не ныряли под ноги, бесследно пожираемые зноем сухости. В поединке с пепельной пылью они выходили победителями. Теперь это была уже не пыль, а земля. Посеревшая и пересохшая от дневной жары она жадно впитывала живительную дождевую влагу. Вот она пьет, пьет, пьет… И, кажется, никак не может напиться.

— Солнце, воздух и вода нам полезны!.. — речитативом, насмешливо пробасил кто–то из подъезда, в темноте которого плавал огонек папиросы.

Наташа не повернулась на голос. Она его даже не слышала.

В следующую минуту тог же хрипловатый бас послал ей вдогонку:

— Помогает нам всегда от всех болезней!.. — Пропел и захохотал нехорошим, с дребезгом, смехом.

Наташа по–прежнему ничего не слышала. Что ей до того, какими удивленными глазами смотрели на нее прохожие? Промокшая до нитки, она плелась тихо, словно только что выписалась из больницы. Не дойдя квартала до дома, она вдруг остановилась. Из распахнутого окна первого этажа доносилась музыка. Там, в комнате, было весело. Там танцевали и пели. И, как крутые, с оттяжкой, удары ременного кнута по обнаженной спине, из окон плыли слова забытого «Милицейского вальса»:

…Ну, а если случится — другой

Снимет с кос ее шелковый бант…

Спи, Москва, сбережет твой покой

Милицейский сержант.

1953–1956 гг.

Москва.

Обрывистые берега

Пролог

Бывает в утреннем пробуждении такая полоса, в которой, как в знойном мареве, еще дрожат и колеблются волны только что отлетевших сновидений, и с каждой минутой все четче и четче проступают реальные звуки и зримые очертания наступающей яви. Такое состояние Вероника испытывала всегда, когда просыпалась не под треск будильника, стоявшего на журнальном столике, рядом с диваном, а по воскресеньям, когда не надо спешить на лекции и, выспавшись, можно еще с полчасика понежиться в постели и мысленно не спеша связать нить прожитого дня с днем наступающим.

А прожитый день и особенно ночь («Ох, эта ночь!.. Лучше бы ее никогда не было», — со страхом подумала Вероника) были бурными, они свалились на нее такими, какими ей было даже трудно определить. Что это: счастливый дар судьбы или печать проклятия?

Неделю назад она вынула из почтового ящика письмо от Сергея, прочитала его несколько раз, закрыв глаза, замирала и, вспоминая прежние письма от него, старалась вообразить тот безлюдный каменный остров в Тихом океане, на котором он служит.

А вчера вечером… «Лучше бы никогда не было этого вечера!» — с душевной горечью подумала Вероника. Вечером неожиданно позвонил Игорь Туровский. Он звонил с Ленинградского вокзала и сказал, что около месяца провел на съемках в «Ленфильме», что чертовски устал, что если он не повидает ее сегодня же, то умрет от одиночества, и вообще все дин пребывания в Ленинграде он думал только о ней.

«И зачем я сказала, приезжай, что я одна и тоже умираю от скуки, что родители с июля в длительной командировке. а бабушка три дня назад с аппендицитом угодила в больницу…»

Игорь приехал через час после звонка. Вероника даже не успела как следует прибрать в квартире. Последний раз она видела его год назад, в тот день, когда он сдал экзамен по актерскому мастерству и получил высокую похвалу народного артиста Сугробова. Игорь приехал вместе с Сергеем. На нем была модная голубая куртка с множеством застежек — «молний», весь он светился счастьем от успешно сданного экзамена и от того, что его, студента ВГИКа, уже пригласили на пробные съемки в фильме, который будет снимать известный режиссер–постановщик Гараев.

И вот теперь, спустя год после той последней встречи, Игорь уже снимается в двухсерийном фильме Гараева. Картинно и броско сидела на нем все та же модная голубая куртка.

Бутылка коньяка и коробка конфет, которые он вытащил из портфеля и с каким–то особым, почти гусарским шиком поставил на стол в гостиной, вначале Веронику смутили и даже испугали, посеяв в душе ее предчувствие чего–то недоброго, необязательного, но это была всего какая–то минута. Игорь и раньше умел подавлять ее волю и, зная, что он ей нравится, вел себя с ней всегда свободно и независимо, не подпуская близко и не отпугивая. А Вероника давно знала, что он безнадежно влюблен в Светлану Былинкину, которая, словно по закону подлости, сохла по Олегу Кемарскому, а поэтому не смела переступить ту грань, когда неразделенная любовь приносит одни только страдания. Таких несчастных в народе жалеют, над ними вздыхают и огорчаются, что помочь ничем не могут.

Подробности вчерашней встречи проплывали в сознании Вероники в мельчайших деталях. Лежа с закрытыми глазами, забыв о письме Сергея, она еще раз, уже по второму кругу, мысленно испытывала наслаждение от того, что было потом, когда они, чокнувшись с Игорем («За встречу!..), выпили по первой рюмке коньяка. Нет, никогда у нее так не кружилась голова, когда ее целовал Сергей. Впервые в жизни она почувствовала саморастворение и невесомость, когда Игорь, словно демонстрируя силу и огонь молодости, носил ее на руках и о чем–то говорил, говорил… В чем–то убеждал ее, доказывал что–то, целовал щеки, губы, волосы…

А потом… «О господи, зачем было это «потом»?!. — пронеслось в сознании Вероники сожаление, которое она тут же поспешно подавила в себе. — Нет!.. Нет, это должно случиться!.. Я этого хотела еще до Сергея, хотела тогда, когда еще не знала, как это бывает…»

Но тут же, как неожиданный просверк молнии, обожгла ее мозг мысль, когда она вспомнила, что ждет ребенка от Сергея, что неделю назад врачи сказали: с абортом она уже опоздала.

Перед глазами предстало лицо Сергея. Она увидела его таким, каким оно было весной, когда она с Ярославского вокзала провожала его на службу в армию. Остриженный под машинку, он показался ей смешным и каким–то растерянным. Два чувства боролись в нем: желание не показывать тоску прощания и быть веселым, беспечным и сквозившая во всем его существе — в глазах, в жестах, в каждом слове — мольба о