– Хватит! – закричал он. – Ты делаешь все это специально. Это просто представление… театр…

– Ты ошибаешься, Иегуда. Все не так. Послушай. Сейчас она заговорит с тобой. Продемонстрирует. Чтобы ты поверил.

И она на самом деле заговорила. Быстро так заговорила голосом моей матери, заговорила об очень непростых, даже, скажем так, непристойных вещах. Он хлопнул дверью и вылетел из спальни, а я… Как только она замолчала, я тут же провалилась в сон.

Когда я очнулась, была уже глубокая ночь. Дверь спальни была открыта, в квартире царил полумрак. Кто-то пел в телевизоре. Цви уже встал. Он вошел посмотреть, что со мной, и я поняла, что отец уже все ему рассказал и что он попросил его вернуться и жить с нами.

Цви помог мне подняться и приготовил какую-то еду, окружив меня теплом и поддержкой. Это было лучшее из всего, что он мог сделать. Отец уже спал на диване в своем кабинете, и только в этот момент я поняла всю глубину его отчаяния, его страха, его разочарования и его поражения. Он передал меня с рук на руки Цви, который был этому только рад. Получить меня и поддержать мое достоинство. Он выключил телевизор, постелил себе в комнате для гостей и вышел, чтобы найти какую-нибудь книгу почитать…

Я пришла в себя от внезапно наступившей тишины. Подняв взгляд от книги, я увидела, что рабби подзывает к себе хорошенькую молодую американочку, которая поднимается с места и смотрит на мужа, а после его едва заметного кивка идет в великолепном своем одеянии и берет из рук раввина огромную фарфоровую вазу. Она держит ее в своих тонких руках, в то время как он поднимает большой бокал с вином и начинает перечислять десять Божьих кар, возглашает древние псалмы и после каждой кары льет, капля за каплей, вино из своего бокала в фарфоровую чашу… КРОВЬ… ЛЯГУШКИ… ВШИ… САРАНЧА… ПАРАЗИТЫ…

Хорошенькая молодая американка стоит с чашей в руках, слушает и, не понимая ни слова, улыбается, в то время как рабби продолжает капать, капля за каплей… кара за карой… НАРЫВЫ… ГРАД… ДИКИЕ ЗВЕРИ…

Американочка загипнотизированно провожает взглядом каждую каплю. ТЕМНОТА… СМЕРТЬ ПЕРВЕНЦЕВ… Наконец он умолкает. Закрыв глаза, стоит. Жестом показывает ей, что она может вернуться на свое место. Но она продолжает стоять, благоговейно держа чашу, не понимая, что с ней делать. А затем неожиданно поднимает, подносит к губам и начинает из нее пить. Всеобщий вскрик: «Чаша проклятий…» Ее просто вырывают у нее из рук. Пронзительный хохот сопровождает позорное ее возвращение к своему месту, где ее окружают дети и муж, осыпающие ее поцелуями. А тенор снова взмывает к потолку:

– Рабби Йосси из Галилеи говорил…

Ты бродишь по влажной земле, идешь туда и сюда, стараясь не утонуть в грязи, обломок счастливо для тебя завершившегося развода, в яростном, неистовом свете не на шутку разыгравшейся весны, манжеты брюк забрызганы глиной, новенький твой американский костюм поблескивает на солнце, кто-то другой одевает тебя теперь, ты никогда еще не выглядел так стильно.

Ты закуриваешь сигарету, голубоватый дымок, завиваясь, поднимается к небу, ты уходишь в себя все глубже и глубже, перекладывая какие-то бумаги из одного кармана в другой. В закрытом павильоне, за задернутыми шторами раввины ведут битву за и против нашего развода, но я уже отделена от тебя, сидя на пригорке, я не спускаю с тебя глаз и вижу седые завитки волос у тебя на груди, там, где сердце; там еще похожий на багровый шнур кривоватый шрам. Разом остановившись, ты вдруг успокаиваешься и пристально смотришь на меня. О чем ты думал в ту минуту? О себе или о нем – в третьем лице, как это уже случалось в прошлом. Ты повернулся ко мне так неожиданно, с такой открытостью, в тебе проглянула вдруг такая мудрость… и даже юмор… а ведь я уже решила, что самым худшим из того, чего ты лишился, была потеря так свойственного тебе юмора…

– Неужели? – спрашивал ты. – Неужели все это правда? И ты на самом деле хотела меня убить?

Возможно, что сейчас, когда мы уже не составляем одно целое, эта мысль тебе льстит. И тебе нравится так думать. А что я тебе ответила?

– Да.

Но это было не так. Я просто хотела одним ударом рассечь то, что нас опутало. Тебе понятна разница? Одним ударом освободить тебя от безнадежности и страха, из-за которых ты и бежал от нас, но оставив при этом какую-то часть самого себя здесь, с нами. Потому что я уверена – что-то ты здесь оставил. А я всего-то хотела освободить тебя от невыносимого твоего страха. Пусть даже ценой нашего разъединения, отделения… но не расставания, не разрыва. Не потери тебя, нет. Я хотела твоей свободы, которая потом (так я думала) непременно приведет тебя обратно ко мне… ко всем нам. Ведь у меня чуть не остановилось сердце, когда я застала тебя тогда на кухне – в переднике, в чаду подгорающего мяса, в пене от выкипающего супа. Вот тогда я услышала ее голос: «Порви, разруби все путы, это единственный путь к спасению – для тебя, для него». Вот тут-то и прозвучало это слово – «нож».

– Возьми нож и перережь веревки, – приказала она. – Один взмах ножа… но не убивай его, только освободи.

А ты – ты, который знал меня лучше всех, который столько лет со мною прожил, – что ты подумал? Чего испугался? Почему и сейчас ты задаешь мне этот вопрос, спрашивая:

– А ты и в самом деле хотела меня убить?

– Да, – сказала я…

Но ты ведь понял, что я имела в виду. Не тебя я хотела убить, даже не испугать… Я хотела убить твой страх… Пусть даже он был вызван горчайшим твоим разочарованием в жизни. Вот для чего я схватилась за нож… А ты? Что тебя так напугало? Почему ты стал со мною бороться, хватать за руки, а потом бросился бежать… Ну да… Ведь когда случалось что-то серьезное, ты всегда старался убежать. Ты бросился к Цви и разбудил его. И разбудил детей… Чего ты от них ожидал? Ведь ничего хорошего они от тебя никогда не видели. Речь не идет о справедливости, я говорю о честности. А они… вспомни, на кого ты всегда кричал? Кого без конца учил и поучал? С чего вдруг ты так побледнел, попытался выхватить у меня этот злосчастный нож… Почему начал метаться по дому? Если бы ты просто стоял как стоял, а не пытался убежать… Вместо того чтобы вскрикивать, потеряв голову: «Боже! О боже!» – и выскочить за дверь. А из тебя так же бурно выскакивали, высыпались слова… слова и слова… А ведь будь по-другому, не пролилось бы ни единой капли крови. Ты был бы освобожден от своих страхов совершенно безболезненно, легко и свободно. И мы могли бы добиться этого, даже не прибегая к ножу…

Внезапно что-то грохнулось на стол, и приглушенный шум голосов вперемешку со смехом стал стихать. Кто-то, сидевший сбоку, начал петь следующий куплет из Агады[10], тоже все тише и тише. Из противоположного угла комнаты кто-то пытается подхватить мотив… И тоже умолкает.