— Ой! — закрыла лицо руками Мотря.

Это ее Тырков поначалу принял за молодайку. Очень уж она крупна для своих лет, телесна. А взгляд детский, застенчивый. Коса светло-русая на заметную уже грудь переброшена. Лоб высокий, на щеках ямочки. Если ее рядом с Шемелиным поставить, она ему под стать придется.

В избе повисла ожидающая тишина.

— Тебе, Сергушка, я красный кушак под венец сплету, — пообещал Чудинко. — А Мотре гребешок и ларец сделаю. Будете жить, как чудотворцы завещали. Я на вас от души полюбуюсь. И батюшка с братиком, и сестрица, и бабуня наша. Да ведь?

— Я гляжу, дело у нас серьезно поворачивается, — так и не дождавшись приглашения от хозяина дома, присел на край лавки Тырков. — Шел на обычное знакомство, а попал на Ерофеевы смотрины[109]. Ох, Ольша, и озадачил же нас твой Чудинко… Святая простота. Надо теперь Сергушку послушать. Он-то что скажет?

— Мне Мотря люба, — осел от волнения голосом Шемелин. — Смилуйтесь, ради бога, отцы. Ни в жизнь не подведу!

— А ты, Мотря, что скажешь?

— Смилуйтесь, — только и смогла выговорить она.

— Ежели по честному, я согласный, — смахнул слезу Ольша.

Глядя на него, Тырков вдруг вспомнил, как в задавние годы в глухомани сибирской он у беглого немтыря Мамлея Опалихина красавицу Павлу себе в жены просил. Звероватый Мамлей тогда от избытка чувств глаза бородой утирал, места себе не мог найти. Вот и Ольша Худяк не может. Хочется ему верить в чудо, да жизнь у него эту веру отбила. Зато вон как глаза у его Мотри заблестели. Любовь и забота чудеса с людьми творят. Павла рядом с Тырковым расцвела. Авось и Мотря рядом с Сергушкой Шемелиным засчастливится. Да и всем Худякам от этого лучше станет, когда они немалую денежную помощь от Тыркова получат.

— Ну вот, все и разъяснилось, — нарушил затянувшееся молчание он. — Думаю, Семен Шемелин, отец Сергушки, против не будет. А мать его, Овдока Онтиповна, так и вовсе мне власть над сыном передала. Для кого октябрь грязник да назимник, а для кого самый что ни на есть свадебник. Зря, что ли, Сергушка в такую даль добирался? Негоже ему назад в Сибирь с пустыми руками возвращаться. За такие труды награда положена — каждому своя…

Четвертый снег выпал на день обретения Казанской иконы Божией матери[110]. К этому времени листва с деревьев полностью облетела, ряска, зеленевшая по краям излук и затонов, на дно опустилась, сырость черной грязи морозцы подобрали, а дни все заметней на убыль пошли. Правильно бывалые люди говорят: «До Казанской — не зима, с Казанской — не осень». Еще и пошучивают: «Сказывали бабы, что на Казанскую в старые годы мужик на печи замерз».

Полякам и их пособникам, засевшим в Кремле и Китай-городе, не до шуток. От голода и холода они не то что человечину есть стали, но и с ума сходить. До того дело дошло, что князь Иван Голицын посмел крамольную для поляков мысль о сдаче Кремля вслух высказать. За это его Николай Струсь тут же велел под стражу взять. Но уже через несколько дней на совете королевских региментаров соначальник Струся Иосиф Будзило заявил, что не имеет смысла и дальше возвращения гетмана Ходкевича ждать, пора к переговорам с Пожарским и Трубецким приступать. Ведь переговоры — это еще не сдача крепости, а возможность прощупать противника, поторговаться, свои условия перемирия ему навязать. Более того, Будзило вызвался сам послом-заложником в расположение неприятеля отправиться. Трокский конюший Эразм Стравинский, другие полковники и ротмистры его горячо поддержали. Пришлось Струсю их решение принять.

Весть о том, что поляки сами на переговоры с предводителями ополчения напросились и послом не какого-нибудь третьестепенного писарчука, а равного им по главенству полковника Будзилу прислали, всколыхнула земских ратников и таборных казаков.

— Ну наконец-то лед стронулся, — обнадежились одни. — Сиденьем тоже города берут, не только натиском! Не поймали карася, так поймаем щуку.

— Держи карман шире, — засомневались другие. — Ляхи — блудливое племя. Жарко желают, да губы поджимают. Пока их смерть не накажет, рядиться будут.

Третьи и вовсе распетушились:

— Да что с этим Будзилой воду в ступе толочь? Свернуть ему шею — и вся недолга. Без пастуха и овцы — не стадо.

А Иевлейка Карбышев вздохнул задумчиво:

— Журавли за море клином летят, гуси — вереницей, скворушки — скопом, а ляхам вверх тормашками придется лететь, — и засмеялся.

Однако переговоры с Будзилой ни к чему определенному не привели. Кабы не сопровождение, которое к нему князь Пожарский приставил, казаки Трубецкого на обратном пути его непременно прикончили. Но не сразу. Сначала они грозились любого шляхтича, который к ним в руки попадет, по улицам растерзанной Москвы на старой кляче провезти, да не как-нибудь, а задом наперед, в вывернутой наизнанку шубе, с рожей, измазанной дерьмом. Пусть полюбуется, что после нашествия Короны Польской на Руси сталось. Не все же ляхам с кремлевских стен русский народ быдлом обзывать, сурками, прячущимися в норы, трусливыми ослами, песьей кровью и еще невесть кем. Не все же им в дела чужого государства лезть. Недалек день, когда им за все злодеяния в аду гореть придется.

Заодно и на Пожарского гнев казаков пал. Очень уж он с ляхами и их прихвостнями носится. Как с писаной торбой. Давеча боярынь и дворянских жен с чадами и домочадцами, самою же шляхтой из Кремля и Китай-города изгнанных, пальцем не дал тронуть, нынче — Будзилу. Это куда годится? Стали гадать, кого князь своим послом-заложником на ответные переговоры к Струсю пошлет.

Утром на Казанскую это и выяснилось. Мимо караулов, составленных из земцов Пожарского и казаков Трубецкого, к воротам Кремля проследовал посольский отрядец стольника Василия Бутурлина, того самого, что еще при жизни Прокопия Ляпунова и по его поручению о судьбе Великого Новгорода со шведским наместником Якобом Делагарди переговоры вел, да так двоедушно, что вскоре Новгород под шведами оказался.

Весть о столь неудачном выборе посланника к полудню облетела все казацкие таборы и вызвала новый всплеск негодования.

— Не верим Бутурлину! — закричали самые поперечные. — Он хоть со шведами, хоть с ляхами за глаза сговорится, а мы расхлебывай. Не желаем!

— А и верно, — полетели голоса им в поддержку. — Доколе нас ляхи будут за нос водить? Позимье на дворе, а они все телятся. Молчан-собака и та, терпя, гавкнет, а у нас что, мо́чи нет? Или мы без спросу теперь гавкнуть не можем? Без Бутурлина с Пожарским…

— Выходит, не можем, — стали подзуживать крикуны, — От поры до поры все топоры, а пришла пора, нет топора.

— Не слушайте баламутов, братцы! — пробовали урезонить товарищей сторонники переговоров, — Не сегодня так завтра ляхи сами ворота откроют. Зачем зря силы тратить, лишнюю кровушку лить? Князю Пожарскому сверху видней…