— Вы уже дочитали «Преступление и наказание»? — вместо этого спросил я его по-английски.

Он вскинулся было, но тут же снова опустил взгляд, как бы сожалея о бессилии литературы перед жизнью. Чтение Достоевского не привело его к перерождению.

Зачем они его били? В глазах их не было не то что неистовства — даже обычной злости. Вероятно, они хотели сломить его сопротивление с самого начала, деморализовать и подчинить своей воле. Поскольку бил его только Василий Иванович, я подумал, что они разыгрывают трюк с добрым и злым полицейским, о котором читал когда-то в детективах. Наверное, так это и было. Вопрос состоял только в том, кто были эти люди и какого рода признаний ждали они от Смита.

Идя за санями, я старался придерживать мотавшуюся из стороны в сторону голову Ионы. Глаза мои были полны слез, линии дрожали и расплывались, и я видел лишь, что Иона был смертельно бледен (ужаснувшись, я так и подумал тогда: смертельно), а глаза его были закрыты. Приподняв его макушку, я подложил под нее меховые рукавицы, им же когда-то мне и подаренные.

По прибытии в монастырь Иону положили на кровать в его собственной келье. Вид окровавленного монаха до того поразил настоятеля, что ни на закованного в наручники Смита, ни на сопровождавших его лиц он не обратил почти никакого внимания. Когда пришедшие (кроме Смита) показали ему какие-то удостоверения, он лишь пожал плечами и, видимо, без всякой связи с этими удостоверениями, спросил:

— Как нам спасти брата Иону?

Судя по выражению лиц Николая Петровича и Василия Ивановича, этого они не знали. Какое-то время они молча наблюдали с порога кельи, как прибежавшие монахи хлопотали над Ионой, пытаясь его раздеть. Затем Николай Петрович отправился куда-то звонить, оставив с американцем напарника. Через несколько минут он вернулся и объявил, что в монастырь должен прилететь генерал, а до тех пор они со Смитом побудут в охотничьем домике.

— Охотничий домик, — показал он Смиту на заледеневшее окно.

Вероятно, Смит почувствовал неладное, потому что именно тогда произнес первую слышанную мной от него фразу:

— I am а citizen of the United States.[42]

— Примите мои соболезнования, — Николай Петрович слегка наклонил голову и галантно протянул руку. — А теперь выходите-ка по-хорошему.

— I want to contact our ambassador.[43]

Смит твердо смотрел перед собой. Синяк на его переносице был заметен даже в полумраке коридора. Лоб и щеки толстяка покрылись мелкими капельками пота. Николай Петрович не проявлял нетерпения. Мне показалось даже, что он, скорее, удивлен.

— Это чучело не говорит по-русски, кто его сюда прислал? — произнес он после паузы. — Полное разгильдяйство. Хуже, чем у нас.

Василий Иванович не спеша подошел к Смиту и взял его за шиворот.

— Ю экзист ноу мор, — неожиданно сообщил он американцу.

Легко тряхнув его, он категорично рубанул воздух.

— Ноу мор.

Это был, может быть, не самый красивый английский, но в устах Василия Ивановича он прозвучал настолько ошеломляюще, что Смит повиновался без дальнейших понуканий. Уводимый в охотничий домик, он беззвучно плакал.

Меня отец настоятель отправил в келью. Я допускаю, что мало чем могу быть полезен, что обилие народа может только вредить уходу за Ионой, и все-таки не это основная причина отсылки. Настоятель ничего мне не говорит, но по тому, как он избегает смотреть мне в глаза, я понимаю, что прямо или косвенно в происшедшем он винит меня. Вероятно, он прав.

1 марта, 2 часа ночи.

Около полуночи ко мне пришел брат Феодосий и сказал, что Иона зовет меня попрощаться. Я пошел, как в беспамятстве, повторяя про себя русское слово «прощаться». Почему — прощаться? Уже на улице я почувствовал, как догнавший меня Феодосий накинул мне на плечи бараний тулуп. Я знал, что Иона был тяжело ранен, но смерть его казалась мне невозможной, совершенно невозможной. Я не мог поверить, что к этому великану, человеку невероятному, почти эпическому, смерть могла иметь хоть какое-то отношение.

Я не успел попрощаться с Ионой. Когда я пришел, он уже не был жив. При мне ему закрыли глаза. При мне в его пальцы вставили свечу и зажгли ее. Свеча была единственным, что освещало мрак его кельи. На стены она отбрасывала пляшущие тени: на одной — разведенных Иониных ступней, на другой — лица с непомерно большим носом. Иона не был жив, но словно бы и не мертв еще. Или мертв — но в самой незначительной степени. Наклонившись над ним, я прижался лбом к его скрещенным и таким еще теплым рукам. Я ужаснулся тому, что это тепло неумолимо уходит и его уже никак не удержать. От восковой свечи пахло медом. Чего не успел он сказать мне на прощанье? Мне кажется, я это знал. Разве все наше общение с ним не было одним долгим прощанием? Я знал также, что он сказал в последнюю свою минуту. Совершенно точно знал: «В руце Твои, Господи, предаю дух мой». Так говорят, умирая, в житиях святые, так должен был сказать и Иона. Лежа лбом на Иониных руках, я представлял себе руки Господа — такие же, вероятно, большие, теплые, натруженные — принимающие умиротворенный дух Ионы. «Прости меня», — прошептал я Ионе. Прощание и прощение в русском языке звучат почти одинаково. Прости, брат мой, Иона.

На пороге Иониной кельи меня встретил отец настоятель с большим свертком. Свободной рукой он обнял меня, и я почувствовал, что его щека мокра от слез.

— Это его тетради. Просил отдать их тебе.

Домой возвращались с Никодимом. Шли молча. Проходя мимо мастерской, увидели в ней свет. Брат Феодосий и брат Константин мастерили усопшему гроб.

1 марта, половина одиннадцатого вечера.

Сменяя друг друга, копали на монастырском кладбище могилу. Мерзлую землю приходилось колоть ломом, но и это помогало мало. Василий Иванович привел в подкрепление Смита. Мне показалось, что количество его синяков увеличилось. А может, это я вчера не все разглядел. Как бы то ни было, после ночи в охотничьем домике Смит присмирел и уже ничего не говорил, даже по-английски. Впрочем, язык Шекспира в этот день все-таки звучал. Вдохновленный ночной беседой, Василий Иванович говорил с утра преимущественно по-английски. В коротких, подчас назывных предложениях, он призывал американца к усердию, попутно высказываясь по нравственным, политическим и даже историко-культурным вопросам. Произношение его за ночь не улучшилось. Если к Смиту и применялись пытки, то эта была, несомненно, главной.

Часов около четырех в небе раздался гул мотора, и над монастырем показался вертолет. Копавший могилу Смит распрямился и посмотрел на сумеречное небо. Какой освободитель, по его мнению, должен был выпрыгнуть из этой машины?

— В башке ничего, кроме Голливуда, — сплюнул Василий Иванович.