— Свою миссию он любит больше, — возразил я. — Но к счастью, дело не дошло до того, чтобы проверить, кто из нас прав, и вы остались живы.

— К счастью? О да, какое счастье! — с горечью подхватила она. — Семья отвернулась от меня, мой возлюбленный умрет в жестоких страданиях, и я никогда его больше не увижу. Ребенка, едва он родится, отнимут у меня, и я не смогу даже дать ему имя. А когда я оправлюсь после родов, меня потащат на допрос, и, если не посадят в тюрьму, отец отправит меня к тете, чтобы со временем выдать замуж за грубого, неотесанного фермера или какого-нибудь трактирщика, который согласится покрыть мой грех. И кому я обязана этим счастьем? Вам, Бруно, все вам! — На миг в янтарных глазах вспыхнул гнев, но у бедняжки не было сил даже сердиться, и этот яростный огонек быстро угас.

— Когда вы примете в объятия свое дитя — пусть даже это будет на миг, ваша ненависть ко мне смягчится хотя бы отчасти, — отвечал я, прямо глядя ей в глаза.

София откинула прядь волос с лица и ответила мне столь же искренним взглядом.

— К вам я не питаю ненависти, Бруно, — устало произнесла она. — Я ненавижу мир. Я ненавижу Бога. Ненавижу религию, которая внушает каждому, будто он один лишь прав и может карать других.

— Вы рассуждаете в точности как Томас Аллен, — сказал я и тут же пожалел о своих словах.

Но девушка, к моему удивлению, ответила слабой улыбкой.

— И мы видели, к чему приводят такие рассуждения. Бедный Томас! Нет, Бруно, жизнь слишком коротка, чтобы тратить ее на ненависть.

— Значит, и ваша вера не устоит перед пытками?

Она уже почти смеялась, лицо ее на миг оживилось, как прежде.

— Моя вера, то есть то, что вы называете верой, была только попыткой угодить ему. Я бы поклонялась луне и солнцу, приносила бы в жертву дьяволу петуха в полуночный час, если б этим приворожила его.

— Как же, как же, мы с вами это обсуждали, — вздохнул я. — Но не стоит рассказывать об этом на допросе.

— Нет, Бруно, — покачала она головой. — На этот счет вы можете быть спокойны. Стоило мне провести два часа в тюрьме, и я поняла, что ни за что на свете не пойду в заключение даже ради папы. Ради Джерома пошла бы, но его уже не будет и он не сможет оценить мою верность, ведь так? А ребенок должен жить. Это единственное, о чем я думаю теперь.

Она замолчала, надолго опустила взгляд, уставясь на свои сложенные руки. Я не двигался и едва осмеливался дышать. Наконец она сунула руку в карман платья и вынула сложенную записку. Подошла ко мне, взяла за правую руку — рука все еще была перебинтована — и вложила в нее клочок бумаги. Стиснула на миг мои пальцы и заглянула мне в глаза. Вопреки всему, сердце мое прыгнуло, и я чуть было не сжал девушку в объятиях. Ее жестокая судьба напомнила мне участь моей возлюбленной Морганы — вот и еще одна девушка, такая же красивая и отважная, раздавлена, и на этот раз я прямо поспособствовал этому.

Я упорно цеплялся за мысль, что спас ей жизнь, но зерно сомнения было посеяно: что, если Джером Джилберт честно собирался доставить свою невенчанную жену во Францию? Никогда я не узнаю этого, никогда не узнает и она. Я чувствовал и боль, и сострадание, и ответственность за эту девушку и сделал бы для нее все, что угодно, — в другой раз я ее уж точно не подведу.

— Напишите мне, — шепнула она, тревожно оглядываясь на дверь — не подслушивает ли отец. — Напишите, как он умер, что говорил на эшафоте. Больше ничего не нужно. Вот адрес моей тети в Кенте. Завтра меня туда отвезут, и не думаю, чтобы я когда-нибудь вернулась в Оксфорд.

— Не может же ваш отец навеки изгнать вас!

Она покачала головой, сжала губы.

— Вы плохо знаете моего отца. Но если вы сделаете для меня это… — Не договорив, она легонько пожала мне руку, и я постарался не вздрогнуть, хотя рука болела.

— Непременно.

— Спасибо, Бруно. — И снова ее широко раскрытые глаза заглянули в мои, как будто что-то искали. — Если бы вы приехали в Оксфорд год тому назад, все было бы по-другому. Кто знает, а вдруг бы мы… Но что толку болтать о том, что могло бы быть. Теперь слишком поздно. — Она подалась вперед и легонько поцеловала меня в щеку — так легко, что я не был уверен, в самом ли деле ее губы коснулись моей щеки.

Напоследок София еще раз пожала мне руку и отпустила. Я направился к двери. Тяжело мне было, настолько тяжело, я что буквально согнулся под этой тяжестью. За спиной послышался шепот: «Напишите!» Я оглянулся: София пальцем водила по ладони, как бы подражая движению пера, и отчаянно пыталась изобразить на лице улыбку. Я кивнул, вышел и покинул ее навсегда.

Я вновь очутился в столовой. Ректор стоял все в той же позе. Его силуэт резко выделялся на фоне окна. Он повернулся, сложил руки на груди, и его глазки-бусинки уставились на меня.

— Что ж, доктор Бруно, я должен поблагодарить вас: вы избавили колледж от жестокого убийцы и от иезуита-заговорщика. — Он говорил совершенно безучастно, как будто все чувства притупились в нем; невозможно было даже понять, доволен ли он таким итогом расследования. Я стоял, пытаясь истолковать его слова. Они казались мне двусмысленными.

— Вам известно, ректор, что убийца и иезуит — не одно и то же лицо?

— Мне известно, что Габриелю Норрису — никак не привыкну к его настоящему имени — будет предъявлено обвинение в убийстве Роджера Мерсера, Джеймса Ковердейла, Неда Лейси и Томаса Аллена и в измене ее величеству королеве. Мне также известно, что против него были выдвинуты другие обвинения, не столь важные с точки зрения Тайного совета, однако весьма прискорбные для моего семейства.

Он испустил тяжкий вздох, содрогнувшись всем телом. На миг глаза наши встретились, и я понял, какое бремя предстоит нести этому человеку до конца его жизни. В этот момент я понял и то, что София была права: ректору хватит жестокости или природной холодности, чтобы навеки отрезать от себя дочь. В глазах его стыла скорбь человека, уже похоронившего обоих своих детей.

Мне хотелось заступиться за Софию, умолять его о жалости и снисхождении к ней, но я вовремя прикусил язык: я и так уж чересчур замешался в дела колледжа, да и в личные дела Андерхилла тоже.

— Полагаю, больше мы вас в Оксфорде не увидим, доктор Бруно, — продолжал он с некоторым смущением и, пройдя через зал, протянул мне руку. — Учитывая все, что произошло, мне остается лишь сожалеть о том, что я не доверился вам с самого начала. Однако мы в Оксфорде не привыкли смотреть на иностранцев как на… — Он еще настойчивее протянул мне руку, и я пожал ее.

Хоть в чем-то Софии повезло, подумал я, глядя на этого урода: внешность она унаследовала от матери. Или не так уж повезло? Не будь она красавицей, не попала бы в беду.

— О многом приходится мне сожалеть сейчас, доктор Бруно, — продолжал он, ежась от неловкости, но не выпуская мою руку. — Но кроме прочего, немало сожалею я и о том, что не стал для вас более гостеприимным хозяином и другом. Если бы я знал о ваших связях… Вы сами понимаете, сколь много у меня причин упрекать себя, но если бы вы замолвили словечко графу Лестеру… Я ведь всегда изо всех сил старался служить ему и университету. Могу ли я просить вас об этом или это слишком уж большая честь для меня? Скоро я выслушаю его приговор в связи с недавними событиями, и боюсь, он дурно воспримет такие новости. — Глаза Андерхилла расширились от страха, он чуть ли не выкручивал мою злосчастную руку, сам не сознавая, что делает.