– Я предлагаю так… Но сначала я немного напомню… Один из наших товарищей, хориновцев, очень верно заметил, что теперешнее время – это время информации, время, когда информация становится всемирной… Мне кажется, что это самым непосредственным образом относится к основным предметам, с которыми мы здесь, в «Хорине», работаем, – к настроению, к эмоции… К настроению антуража – я бы ввел еще и такое понятие!.. Не только информация стала чрезвычайно подвижной – сам человек тоже стал чрезвычайно подвижным!.. Блеск от мрака в его жизни могут отделять всего несколько часов!.. Вот он на курорте – блеск, пальмы, солнце, – несколько часов – и он совсем в другом антураже: унылая улица, холод… Но как происходит это перемещение?! Конечно, нас интересует совсем не техническая сторона дела… Я полагаю, что эти несколько часов человек существует в совершенно особенном эмоциональном мире, в совершенно особенном антураже и настроении… Это – какая-то труба, это – жизнь электрона, который со скоростью света несется от одного компьютера к другому, от сервера к потребителю… Поскольку мы очень хорошо помним наш перелет из Риги, я предлагаю и всю нашу хориновскую пьесу построить именно вокруг этого события… Я предлагаю назвать ее «Жизнь электрона, или Волшебство рыбы» – пьеса в двух действиях с прологом и эпилогом. Итак, мы передаем историю с самого начала, с того самого момента, на котором мы прежде ее оставили, с того момента, как маски рассказали о том, что провозгласил Томмазо Кампанелла еще до того, как все (или почти все) хориновцы уехали в свое «турне». Итак, наш своеобразный отчет о том, что произошло в аэропорту!.. Точнее, о том, с кем мы столкнулись в аэропорту!.. – провозгласил еще раз Господин Радио. – Это будет нечто вроде спектакля-репетиции… Спектакля и репетиции одновременно, где что-то будет идти по заранее продуманной канве, а что-то, вполне в духе «Хорина», станет придумываться прямо, так сказать, по ходу пьесы. Давайте начнем нашу работу. Разрешите мне предварить сценку некой преамбулой. Хориновцы поехали на гастроли в Ригу. Эти гастроли были организованы старухой Юнниковой. Старуха Юнникова взяла с собой на гастроли в Ригу достаточно много хориновцев и в их числе меня.

Господин Радио взмахнул дирижерской палочкой… А на сцену, пока все внимание зала было привлечено к руководителю самодеятельного театра, уже вышел Глашатай. Теперь эту роль исполнял другой артист. Ниже ростом и толще, чем тот, что исполнял ее прежде. Но одетый в точно такой же костюм.

– Зал ожидания аэропорта… – начал он, видимо, желая тем самым обозначить место действия.

На сцену с разных сторон поднялось примерно с десяток хориновских артистов, которые начали суетиться, изображая зал ожидания аэропорта. Кто-то остановился, изображая пассажира, который давно уже ждет своего рейса, а кто-то, напротив, принялся нервно бегать по сцене, как тот пассажир, что прибыл в аэропорт с опозданием и теперь судорожно разыскивает, где проходит регистрация пассажиров, вылетающих его рейсом.

В этот момент на выходе из лабиринта музейных стендов, что вел к двери, появились два матроса.

– Эх, черт, приятель, невыносимо тяжело мне от этих широких улиц! – проговорил один из них, тот, что постарше и повыше ростом.

Хориновцы, которые в этот момент были зрителями на спектакле, устроенном их товарищами, повернулись в сторону вошедших матросов.

– Эй, вы не видели Таборского?! – спросил у хориновцев другой матрос, который был с темными волосами и помладше.

Хориновец, к которому были обращены эти слова, не ответил.

– Да-а… Что-то без особого энтузиазма нас встречает родная столица! – проговорил высокий матрос.

– Таборского?! – нашелся кто-то. – Да он же только что ушел! Вы разве не встретили его в дверях?

– Вот так дела! – сказал темноволосый матрос. – Значит, мы с ним разминулись.

Хориновцы, что были в роли зрителей, невольно отвлеклись на этих матросов, и Глашатай, чтобы привлечь к себе внимание зала, вновь громко проговорил:

– Итак, мы оказались в аэропорту!

– Скажите, а там, в аэропорту, было замкнутое пространство? – заинтересованно спросил высокий матрос.

– Конечно, было. Ведь мы оказались в пограничной зоне, – оторопело ответил Глашатай. Вообще-то, вопросы из зала сценарием придумщиков этой сценки предусмотрены не были. – А пограничная зона в международном аэропорту, это, прежде всего, замкнутое пространство.

– О, замкнутое пространство! Это здорово! Это я обожаю! Это как раз по мне! – принялся восхищаться высокий матрос.

– Да, замкнутое и еще раз замкнутое, – подтвердил Глашатай.

Остальные хориновцы, находившиеся в этот момент на сцене, уже устали изощряться в изображении ожидающих рейса пассажиров.

– Мне нравится ваш спектакль и эта история, – удовлетворенно отметил высокий матрос. – Надеюсь, пространство замкнуто достаточно хорошо? Так сказать, оно надежно охраняется?

– Пойдем! Пойдем обратно в гостиницу, – потянул его за рукав темноволосый товарищ. – Наверняка, Таборский опять будет туда звонить.

– О, вполне хорошо замкнуто, – отвечал тем временем Глашатай. – Ни одна мышь не проскочит ни в него, ни из него без соответствующего документа.

– Да, представляю эту ситуацию: не так-то уж и приятно должен себя чувствовать пассажир, – сказал из «зрительного зала» Журнал «Театр». – Кто же любит замкнутые пространства?! Недаром существует болезнь – боязнь замкнутых пространств.

– Совершенно верно. Вы совершенно правы, – согласился Глашатай. – Пассажир чувствует себя так, как если бы он находился в четырех стенах под арестом. Дело в том, что поставив отметку в паспорте о том, что он убыл, пассажир как бы больше не числится в одной стране и входа ему в эту страну более нет. Ведь он же не имеет въездной визы. Но на самом деле-то он еще из этой страны не выехал. Не выехал из этой страны, не въехал в ту, в которую он ехал. Он оказывается в странном мирке пограничья. Мирке, который замкнут. Мирке, который ограничен с одной стороны пограничниками и паспортным контролем: за эти ворота, обратно, пассажира ни в коем случае не впустят. А с другой стороны мирок ограничен воротцами, которые могут быть закрыты. И тогда там, с другой стороны этого мирка, ничего нет, а могут быть открыты, и тогда с другой стороны этого мирка – полет в самолете на высоте.

– О! Обожаю! – воскликнул тот матрос, что был постарше. – Вот этот мирок мне нравится особенно сильно. Хотя и первый мирок, ограниченный с одной стороны визовым контролем, а с другой стороны полетом на самолете, мне тоже нравится. Но мирок полета на самолете мне нравится особенно сильно. Потому что первое замкнутое пространство хоть как-то, хоть теоретически может быть разомкнуто. Например, если пассажир начнет умирать, то его увезут из этого мирка в больницу. Но из мирка самолета вырваться никак нельзя. Раньше, чем тот приземлится. Вот уж поистине замкнутое пространство так замкнутое пространство! И что еще мне особенно приятно, этот мирок летящего в океане, воздушном океане, самолета, еще очень и очень тесен. Там низкий полукруглый потолок. Кресло, в котором пассажир зажат между иллюминатором и локтем соседнего пассажира. А спереди впритык – тоже кресла. И совершенно некуда деться. Никакого простора, никакого воздуха, кроме принудительной вентиляции. Как в бочке, узкой и тесной бочке, которая бултыхается по волнам штормового моря.