— Это землетрясение что-то разрушило в ней, — высказывает свое мнение Пат. Горе превратило его обычно добродушную улыбку в злобный оскал. — Ее собственная кровь восстала против нее и убила ее, разве не так?

Это было похоже на описание происшедшего в семье убийства, именно так он и воспринимал случившееся. Конечно, во всем он винил себя.

— Все эти годы интересы бизнеса были для меня на первом плане, я забросил мою маленькую леди, — горевал похожий на страдающую от несчастной любви панду Пат. — Персис была с нею, а ее чертов дурак муж сидел в Уэмбли, предпочитая быть боссом. А теперь ее нет! Зачем мне эта «Доллитон», если я больше не слышу любимого голоса моей Долли?

Дом в Уэмбли выставлен на продажу. У Пата, что весьма характерно для него, — только добрые слова в адрес покидаемой им страны.

— Нет ничего лучше Британии, — твердо произносит он. — Но Персис теперь мой единственный дом.

Они стоят на каменной террасе с видом на аккуратный цветник. К ним подходит Вина. Пат Каламанджа растерялся при виде женщины, чьи чары превзошли очарование его любимой дочери. Когда его представляют, он напускает на себя холодность. Вина произносит обычные слова соболезнования, а затем, не сдержавшись, спрашивает, была ли покойная Долли вегетарианкой и следовала ли она принципам традиционной медицины, и добавляет, весьма некстати, что если бы она делала это с должным рвением и вниманием, то, может быть, и не умерла бы от тромба, остановившего ее сердце.

Вид холерика Патангбаза Каламанджи, со свекольно-красным лицом, машущего в негодовании руками, являет собою действительно редкое зрелище. И все же это именно Пат набрасывается на Вину, дав волю потоку упреков.

— Кто ты такая, чтобы говорить о древнем учении?! — кричит он. — Дешевая певичка! А ведь именно эта аюрведа, которую ты превозносишь, полностью отрицает твою разгульную жизнь, она диаметрально противоположна ей. Музыка, наркотики, телевизор, сексуальная агрессия, возбуждающие кинофильмы, порно, плееры, алкоголь, сигареты, физическое возбуждение от телесного соприкосновения на дискотеках и в ночных клубах. Это распутство составляет среду твоего обитания, разве не так? И разве наше учение не считает все это ненужным и вредным? И у тебя хватает наглости болтать об овощах, когда вся твоя жизнь — сплошная гнусность!

Покрасневшая и лишившаяся дара речи Вина не менее редкое зрелище, чем разъяренный Пат.

— Да, я работаю в сфере развлечений, — говорит она, потряхивая головой, как от ударов. — Но ведь вы производитель радиоприемников, не станете же…

— Твоя душа требует развлечений, чтобы заполнить пустоту, рожденную неуверенностью, — продолжает бушевать Пат. — Только слабая личность, подверженная страстям, может предаваться столь низменным наслаждениям. Ты, наверное, несешь груз неисполнившихся желаний из прошлой жизни.

— Пат, успокойся. — Спента чувствует себя обязанной заступиться за свою соперницу.

— Настали плохие времена! — рычит магнат. — Кали-юга, век разрушения! Мы стали свидетелями всеобщей деградации, и даже самого знания. Вселенная продолжается в своих зеркальных отражениях, и каждое из них меньше оригинала. Даже в моей любимой Персис я вижу лишь эхо моей Долли. Чарлз Дарвин! Эволюция! Это просто подделка! Стыд и срам!

— Хорошо же вы отзываетесь о своей дочери, — пытается иронизировать Вина.

— А ты заткнись! — ревет Пат Каламанджа. — Оставь священное знание Индии ей самой. Что такое знание? Это Разум Вишварупы, Космического Целого. Это программное обеспечение вселенского сознания. Держись от него подальше, ты, вирус!

— Пойдем, Пат, — взяв друга под локоть, увещевает его Спента. — Вина здесь ни при чем, не нужно вымещать на ней свою ярость. Судьба нанесла тебе жестокий удар, и ты должен попытаться понять его значение. Сейчас не время потакать себе.

Пыхтя и отдуваясь, Патангбаз постепенно успокаивается. Он уже больше не бог ярости, а снова раздавленный горем вдовец, чья жизнь расползается по швам.

— Тебе тоже нужно вернуться домой, — наставляет он Спенту, когда они проходят мимо озадаченной Вины. — Что тебя теперь здесь держит?

— Дарий, — отвечает она, — он здесь. Я живу в его Эдеме, он счастлив здесь, рядом со мною. Мы гуляем и беседуем. Вот так.

— Повсюду есть женщины, которые сидят в одиночестве, зная, что их мужчины никогда не вернутся, — говорит Пат, думая о Персис. — И мужчины, — добавляет он, — тоже тоскуют по женщинам, которые ушли. Жизнь — это сломанное радио, в ней нет хороших песен.

— Поезжай к Персис, — целуя его в щеку, советует Спента. — Держись за любовь, пока это возможно.

У него, по крайней мере, есть дочь, думает она. Что же до нее самой, то эта распутная вегетарианка, чье стремление преуспеть теперь удвоится, собирается сбежать, прихватив ее сына.

Прошло десять лет, даже больше чем десять. Рыжий Николс умер, а «Пять пенни» не стоят и цента. Говоря о любви, Ормус и Вина, наверное, гоняются за призраками. Но, несмотря на свою подверженность метаморфозам, тело помнит всё. Они помнят движения друг друга, желания, запах и прикосновения, все прихоти друг друга.

Но в памяти есть и пустоты. Ее возвращение к нему, его возвращение в этот мир: им кажется, что они попали в город своих снов. Все вокруг знакомо, даже сердце щемит, но в этом городе они плохо ориентируются. Есть целые кварталы, где они никогда не бывали.

Они начинают познавать друг друга заново.

Я была одинока, говорит она. Даже когда в моей постели был мужчина; может быть, тогда особенно. Ты не знаешь, говорит она. Ты не имеешь об этом никакого представления. Женщина, одна, в этом бизнесе убийц, бизнесе воров, киллеров и насильников. Иногда тебе не платят за работу. И после того как они украли твои деньги, они нелегально выпускают твои записи, они очерняют тебя, обзывают шлюхой.

Тебе не стоит знать, что мне приходилось делать. Я танцевала в стрингах в грязных притонах Среднего Запада. Меня лапали всякие бездельники в Атлантик-Сити, но я всегда знала, что я — королева в изгнании. Что это было во мне? Ожидание? Уверенность, что я верну свой престол? Я знала, что когда-нибудь нищий будет клянчить у меня деньги, и я скажу: ни цента, дорогой, я корячилась, теперь твоя очередь. Люди. Они всегда стараются сбить тебя с ног, проехаться за твой счет.

Он говорит — слабым голосом: ты как будто прожила сто лет.

Двести, отвечает она. Мое сердце разбилось, и в него вошла история. И будущее тоже. Я возвращаюсь на сто лет назад, к уродливой Мамаше Рейни, проповедовавшей: «Не верь ни одному мужчине» — и ухожу на век вперед к некой космической киске, парящей в невесомости вокруг луны и поющей на небесах целому стадиону. Я сидела в ногах Минни из Мемфиса, она сейчас едва жива, этакий здоровенный воздушный шар в инвалидной коляске, она перестала плакать лишь дня того, чтобы похвастаться, как она переиграла на гитаре Брунзи и чтобы научить меня Минни-джитис. И то, что Холидей[195]говорила о себе, ты знаешь, это всё и обо мне тоже. В шестнадцать я уже была женщиной. Теперь я стара как деньги, как золото. Я стара, как сама любовь.