Каждое из этих слов доставляет отцу почти физическое страдание.

— И подумать только, Жервеза Массон обещала нам помочь! Подумать только, она клялась нам спасти Аркадию — своей профессиональной честью, своей душой!

— Но она это сделала! — восклицает Сильвен, которого последние слова наконец выводят из оцепенения. Ударяя себя кулаком в грудь, он прибавляет: — Она создала меня!

— Это было предательство! — заявляет отец. — Вместо того чтобы спасти обе расы, она решила создать гибрид одной из них с человеком!..

Презрительно взглянув на Сильвена, он прибавляет:

— Я-то, по крайней мере, оказался способен произвести на свет высшее существо…

От этих слов меня тошнит. Я вижу, как Сильвен смотрит на меня — в его взгляде, как ни странно, одновременно отражаются ненависть, ревность и… почтительность!

— Поражение… — произносит отец с невеселой усмешкой, — твоя мать потерпела поражение! И она еще надеялась превратить вас в разменную монету!.. Какая глупость!

Несмотря на свое состояние, Сильвен реагирует мгновенно:

— Вас? Кого нас?

В этот момент происходит странная вещь: одна из белых обезьян встает, приближается к Сильвену и опускается на колени рядом с ним, взявшись за его руки.

Только теперь я с удивлением вижу, что это не обезьяна, а женщина, одетая в простую белую тунику. Молодая и красивая. Она так похожа на Сильвена, что их можно принять за близнецов. И взгляд у нее сейчас такой же затуманенный, как у него.

— Габриэлла… — шепчет он, даже не пытаясь улыбнуться.

— Зачем ты спустился? — спрашивает она, гладя его ладонью по щеке.

Они как будто забыли о нас и обо всем остальном мире. Сейчас они одни.

— У меня не было выбора, — шепчет Сильвен.

Габриэлла печально улыбается:

— Почему же? — ведь я оставила тебе выбор. Именно поэтому я одна спустилась в Аркадию — чтобы дать тебе возможность остаться наверху… Потому что я… — Она не в силах закончить фразу.

Сильвен рывком поднимает ее и прижимается лбом к ее лбу:

— Что произошло, Габриэлла? Что тебе сказал Любен? Что они с нами на самом деле сотворили?

— Они нас создали, ангел мой. Я это поняла уже очень давно…

— Поэтому ты и уехала, двенадцать лет назад?

— Да, и поэтому я осталась… Я могла бы уехать хоть на край света, но это ничего не изменило бы. Я не могла тебя оставить. Если кто-то и должен был принести себя в жертву, это должна была сделать я. Я слишком тебя любила, чтобы…

У нее перехватывает дыхание, и она снова замолкает. Я чувствую, как к горлу подкатывает ком. Сильвен мягко спрашивает:

— Так значит, ты знала?.. Всегда?

Габриэлла кивает:

— Любен мне все рассказал, когда мне было двенадцать. Но заставил поклясться, что тебе я об этом не скажу. По сути, он сделал это, чтобы заставить меня испугаться и спасаться бегством… он хотел дать мне шанс. Но я решила остаться.

— Ради меня?..

— Да.

— Но твое замужество…

— Мне нужна была жизнь, как у всех. Я не собиралась все время убегать и прятаться… и в вечном страхе ждать того дня, когда меня позовут в Аркадию… Я предпочла вести себя так, будто ни о чем не знала. И Любен точно так же вел себя с Жервезой — она так и не догадалась, что я знаю их тайну.

— И со мной ты себя вела точно так же…

Габриэлла опускает глаза:

— Да… и это было бесполезно. Все равно мы оба оказались здесь…

Сильвен обнимает ее и шепчет:

— По крайней мере, мы теперь вместе…

Я очарована. Все разрешилось так просто! Но эта сцена — настолько естественная и трогательная, настолько… человечная! Сильвен, как маленький ребенок, плачет на плече у Габриэллы, а она, закрыв глаза, нежно гладит его по волосам.

— Да, — повторяет она, — теперь мы вместе…

Отец, в отличие от меня, наблюдает за этой сценой с явным отвращением.

— Слишком поздно для счастливых встреч, — говорит он. — Жервеза Массон ошиблась. Ей не удалось обновить аркадийскую расу за счет человеческой крови. Ты, Сильвен, и Габриэлла — негодные образцы. Ошибка природы. — Он смотрит на них обоих устало и презрительно. — Вы несете в себе два параллельных мира. Эти миры не пересекаются.

— Да, вот такая шизофреническая раздвоенность, — небрежно замечает Сильвен, ощупывая свое тело с таким удивлением, словно впервые его увидел.

Габриэлла прибавляет:

— Эти миры существуют в нас, как существует Париж наравне с Аркадией!

— Но у них нет общей почвы, — говорю я. — Наверно, в том числе и генетической…

На губах отца мягкая, грустная улыбка. Он обводит взглядом лесную поляну, озеро, вкрапления островков… Сильвен и Габриэлла инстинктивно приближаются к белым обезьянам и садятся в их круг, словно ища защиты.

Я замечаю, что у них появляется та же мимика, то же выражение лица, те же движения.

Отец поднимает глаза к небу, откуда льется мягкий и чистый золотисто-розовый свет.

Ветер становится прохладнее. Он развевает влажные от пота пряди волос Сильвена; колышет густую высокую траву, отчего по поляне словно пробегают волны; играет с окутавшими башню зарослями плюща — и кажется, что строение ожило и медленно движется к нам.

И тогда я вижу детей.

Пятеро детей спокойно сидят в траве у подножия башни. Я снова испытываю ощущение дежавю: они были здесь все время, скрытые лишь некой преградой в моем собственном восприятии.

— Слишком поздно, Тринитэ… — доносится до меня голос отца. — Я знаю, что ты хотела их спасти, но…

В моем мозгу все смешивается. Я испытываю облегчение от того, что дети целы и невредимы, и ужас от того, что их ждет.

— Что ты собираешься с ними сделать? — спрашиваю я, но отец не обращает на меня внимания.

Он пристально смотрит на белых обезьян. Теперь он улыбается им абсолютно искренне.

Сильвен все еще не может оправиться от потрясения. По лицу Габриэллы невозможно догадаться о ее чувствах. Что касается обезьян, они смотрят на отца, застыв от ужаса.

— Это конец, — говорит отец. — Для вас и для нас. Смерть… смерть всему.

Я во весь голос кричу: «Что?!» — и бросаюсь к белым обезьянам. Сильвен и Габриэлла сидят неподвижно, бледные как полотно. Отец решительным шагом приближается к ним и чуть слышно произносит:

— Это конец наших двух миров. Париж, затопленный водой, провалится под землю и разрушит Аркадию.

Я с ужасом смотрю на детей, ползущих к нам сквозь высокую траву, словно разведчики. Но больше всего меня ужасает взгляд отца. И его жест. Он вскидывает руку к небу. Потом мрачным тоном, словно говоря надгробную речь, произносит одно-единственное слово: