Но тут, засверкав стеклами очков, выступил Александр Николаевич Попов, наш отделенный воспитатель.

– Виктор Николаевич, – сказал он. – Довожу до вашего сведения, что случаи, подобные этому, имели место и в других отделениях. Например, во втором отделении Сапожников записал четырех воспитанников за отказ рисовать его профиль. Третьего дня мне жаловался Володя Козлов из первого класса, будто бы Сапожников грозил сослать его в Лавру – за это же самое, за отказ рисовать профиль. Простите, но этот человек или ненормальный, или негодяй.

Викниксор насупился, помрачнел и барабанил по коленкоровой крышке «Летописи». Уши его шевелились. Это случалось всегда, когда он чересчур волновался.

– Прекрасно, – сказал наконец Викниксор. – Сапожников будет снят с работы. С этой минуты он уже не числится больше в наших штатах. – Побарабанив еще немного, Викниксор добавил: – Приговор отменяется.

Мы долго и дружно кричали «ура». Мы бесновались, вскакивали, хлопали в ладоши и за неимением шапок подкидывали к потолку свои книги, тетради и письменные принадлежности.

Наконец Викниксор поднял руку.

– Кончено. Разговор исчерпан.

В радужном, праздничном настроении мы приступили к «текущим делам».

Через два дня, в субботу, состоялась экскурсия на Канонерский остров. Утром после чая мы строились во дворе в пары, когда в воротах показалась величественная фигура Василия Петровича. Он приблизился к нам, улыбнулся и дружелюбно поклонился.

– Здравствуйте, друзья мои, – сказал он.

– До свиданья, друг мой, – ответили мы.

Мы могли бы ответить иначе, покрепче, но поблизости стоял Алник-поп и строго сверкал очками.

География с изюмом

Однажды в перемену к нам в класс ворвался третьеклассник Курочка.

– Ребята, послушайте, вы видели нового халдея?

– Нет, – сказали мы. – А что такое?

– Увидите, – засмеялся Курочка.

– А что такое? – поинтересовались мы. – Заика? Трехглазый? Двухголовый?

– Нет, – сказал Курочка. – Обжора.

– Ну-у, – разочарованно протянули мы. Потому что обжорство вовсе не казалось нам интересным, достойным внимания качеством. Мы сами прекрасно и даже мастерски умели есть. К сожалению, наши способности пропадали даром: наш ежедневный паек стоил всего двадцать четыре копейки золотом и очень легко умещался на самом дне самого мелкого желудка.

– Он у нас только что на уроке был, – продолжал Курочка. – Потеха!

– А что он преподает? – спросил Янкель.

– Что преподает? – переспросил Курочка. – А черт его знает. Ей-богу, не знаю.

Курочка добился своего. Мы с любопытством стали ждать появления нового халдея.

Он пришел к нам на четвертый урок.

Толстенный, бегемотообразный, он и без предупреждения развеселил бы нас. А тут, после загадочных рассказов Курочки, мы просто покатились со смеху.

– Наше вам! – прокричал Японец. – Наше вам, гиппопотам!..

Тряхнув двойным подбородком, новый халдей грузно опустился на стул, который, как нам показалось, жалобно застонал под его десятипудовой тушей.

Лицо халдея лоснилось и улыбалось.

– Смеетесь? – сказал он. – Ну, смейтесь. После обеда хорошо посмеяться.

– Мы еще не обедали! – закричал Мамочка.

– Нет? – удивился толстяк. – А когда же вы обедаете?

– После ужина.

– Шутишь, – улыбнулся толстяк. – Ужин бывает вечером, а обед днем. – Он хохотал вместе с нами.

– У нас, понимаете ли, свои обычаи, – сказал Цыган. – Представьте себе, мы обедаем в три часа ночи.

– Ну? – удивился халдей и, нахмурившись, добавил: – Я ведь узнаю, ты меня не обманешь…

– Почему вы такой толстый? – крикнул Горбушка.

– Толстый? – захохотал толстяк. – Это я-то толстый? Чепуха какая. Вот лет семь-восемь тому назад я действительно был толстый. – Он ласково погладил себя по животу. – Я тогда ел много.

– А сейчас?

– А сейчас мало. Сейчас я вот что ем каждый день. – Он придвинулся вместе со столом и стулом поближе к нам и стал считать по пальцам: – Утром четыре стакана чаю и два с половиной фунта ситного с изюмом.

– Так! – воскликнули мы.

– На завтрак одну или две котлетки, стакан молока и фунт ситного с изюмом.

– Так, – сказали мы.

– На обед, разумеется, супчик какой-нибудь, жаркое картофельное, манная каша, кофе и фунт-полтора ситного с изюмом.

– Так, – с завистью сказали мы.

– На ужин я пью чай и ем тот же проклятый ситный с изюмом. Перед сном выпиваю молока и ситного съедаю… самое большее с фунт.

– Бедняга! – воскликнул Янкель. – Как же вы только живете? Голодаете небось?

– Голодаю, – сознался халдей. – Если б я не голодал, я бы к вам в преподаватели не нанялся.

– Кстати, – сказал Янкель. – А что вы будете у нас преподавать?

– Эту… – сказал толстяк. – Как ее… Географию.

Он усмехнулся, проглотил слюни и продолжал:

– Вот раньше, до революции, я ел… Это да! Меня во всех петербургских кухмистерских знали. Не говоря уже про первоклассные рестораны – Кюба там, Донон, Медведь, Палкин, Федоров. Приду, а уж по всем столикам: «Суриков пришел!». Это я – Суриков… Моя фамилия. И не только гости, но и вся прислуга в лицо помнила. Сяду за стол, а лакей: «Что прикажете, господин Суриков?» или «Слушаю-с, господин Суриков». У Федорова даже блюдо особое было – «беф Суриков». Вам это интересно? – внезапно спросил Суриков.

– Интересно! Интересно!

– Ну, так я вам еще расскажу. Расскажу, как я на пари поспорил с одним сослуживцем в кухмистерской «Венеция» у Египетского моста. Поспорили мы на масленице, кто больше блинов съест. Багров говорит, что он, а я утверждаю, что я. И поспорили. И, как вы думаете, кто больше съел: я или Багров?

– Конечно, Багров! – закричал Янкель.

– Багров! – закричали мы.

– Багров? – воскликнул толстяк и подскочил на стуле. – Вы серьезно думаете, что Багров?.. Так я вам вот что скажу: Багров съел четырнадцать блинов, а я тридцать четыре… Это что, – перебил он самого себя. – Блины я не очень люблю, от них пить хочется. А вот сосиски – знаете? – с капустой. Я их съедаю без всякого спору, добровольно, по тридцать штук. В кухмистерской «Лондон» – знаете? – на Вознесенском я однажды съел восемнадцать или девятнадцать порций жареной осетрины. В трактире – не помню названия – в Коломенской части меня посетители бить хотели за то, что я все бутерброды с буфета сожрал. В трактире «Бастилия»…

Толстяк раскраснелся, глаза его налились жиром и страшно сверкали. Мы молча следили за выражением этих глаз. Странная злоба закипала в наших сердцах. Мы сильно хотели есть, как всегда хотели, нас ожидал невеселый обед из пшенного супа и гречневой размазни, а тут человек распространялся о жареной осетрине, сосисках и ситнике с изюмом, которым мы угощали себя только в мечтах, да и то с оглядкой.