За неполные три месяца власть «чудесно спасшегося сына Ивана Грозного» признали такие стратегически важные города, как Путивль, Рыльск, Севск, Курск, Кромы, Белгород, Царево-Борисов, огромные территории вдоль Десны, Северского Донца. Его армия непрерывно росла, пополняемая беглыми крестьянами и казаками. И даже серьезное поражение, которое все-таки нанесли Самозванцу регулярные царские войска в сражении под Добрыничами 21 января 1605 г., не смогло коренным образом переломить сложившуюся ситуацию. Лжедмитрий только немного отступил, засев в хорошо укрепленном Путивле. Причем характерно, что во время его отступления царские воеводы имели достаточно войск для организации преследования противника. Они вполне могли или захватить Самозванца в плен, или вовсе изгнать за пределы страны. Однако преследования не случилось. Не случилось, считает историк, не потому, что командовавший войсками кн. Мстиславский и прочие воеводы умышленно затягивали дело, дабы «подготовить торжество Самозванца». Но потому, что им пришлось сражаться среди враждебно настроенного населения, среди многочисленных партизанских отрядов и казачьих шаек, рыскавших по всем дорогам и грозивших в любой момент ударить в тыл царским войскам.[750]

К тому же стояла зима. Военные действия велись в Комарицкой волости, до последнего предела разоренной и опустошенной. Дворянская армия замерзала и терпела жестокую нужду в продовольствии. Как пишет исследователь, «эта нужда заставляла ратных людей попросту дезертировать, уходить домой или отбиваться от армии в поисках пищи и фуража». Уже в конце февраля 1605 г. в Путивле знали, что Борисово войско под Рыльском тает; была даже перехвачена отписка царю Борису от какого-то воеводы с донесением, что его ратники разбегаются, и с просьбою о подкреплении, без которого воевода не мог держаться. В таких условиях Мстиславский и другие воеводы пришли к мысли о необходимости закончить кампанию. Они хотели распустить на несколько месяцев свое войско. Но царь, «сведав о том, строго запретил увольнять воинов». Летописец сообщает: Борис «раскручинился» на бояр и прислал к ним грамоту с выговором за то, что «того Гришки не умели поимати». Так, заключает историк, «недовольство царя и запрещение распускать войска возбудили в ратных людях злобу и желание „царя Бориса избыти“…»[751]

И тем не менее, повествуя об этих полных драматизма событиях, г-н писатель-беллетрист ни одного из вышеуказанных обстоятельств снова не вспоминает, рисуя победное шествие Лжедмитрия I как некое фатальное «везение», напрочь лишенное какой бы то ни было социальной основы. Лишь одно слово, действительно имеющееся в исторических документах эпохи Смуты, попало на страницы текста г-на Радзинского. Слово, произнесенное Годуновым окружавшим его боярам: «подставили»… Что же, и впрямь еще тогда, когда пришли первые сообщения о появлении Самозванца в Польше, «Борис не стал скрывать своих подлинных чувств и сказал в лицо боярам, что это их рук дело и задумано, чтобы свергнуть его».[752]Когда же «оживший призрак» вторгся на Русь, ведя за собой отнюдь не призрачные отряды польской шляхты и целые полчища взбунтовавшегося мужичья, зело умный Борис понял, что это конец. Не мог не понять. И, должно быть, это страшное понимание медленно, день за днем убивало его гораздо больше, нежели сообщения о поражениях, которые терпели московские войска, высланные навстречу врагу.

Хотя об этом автор вновь молчит, но современники свидетельствуют: именно в последние месяцы своей жизни (а было ему только около 50 лет) Годунов сильно сдал, заметно одряхлев. Следующие один за другим провалы, видимо, серьезно надломили его психику, одновременно обострив и физические недуги. Былая подозрительность приобрела чуть ли не болезненные формы. Он совсем перестал доверять своим боярам, своим придворным, но, будто цепляясь за последнюю спасительную соломинку, все чаще прибегал к советам ведунов и гадалок Историк подчеркивает: задолго до этого времени «еще Горсей отмечал склонность Бориса к чернокнижию». Один из членов польского посольства в Москве в 1600 г. писал: «Годунов полон чар и без чародеев ничего не предпринимает, даже самого малого, живет их советами и наукой, их слушает…» Теперь эта слабость превратилась в неодолимую страсть. «Погруженный в отчаяние из-за постоянных неудач, он перестал доверять даже себе и, казалось, терял рассудок. Предчувствуя близкую смерть, Борис мучительно размышлял над тем, может ли он рассчитывать на снисхождение в будущей жизни, и за разрешением своих сомнений обращался то к богословам, то к знаменитой в Москве юродивой — старице Олене. „Ведунья“ Дарьица давала официальные показания о ворожбе во дворце у Бориса спустя 40 лет после его смерти».[753]Наконец, «будучи обладателем несметных сокровищ, он стал выказывать скупость и даже скаредность в мелочах. Живя отшельником в Кремлевском дворце, Борис иногда покидал хоромы, чтобы лично осмотреть, заперты ли и запечатаны входы в дворцовые погреба и кладовые для съестных припасов».[754]Так жалко заканчивал свои дни некогда всесильный интриган…

В то время над Москвой появилась комета с громадным хвостом, зловеще мерцавшим в ночи. Годунов вызвал немца-астролога из Ливонии и приказал составить ему гороскоп. «Открой хорошенько глаза, государь, и посмотри вокруг, кому доверяешь»,[755]— уклончиво ответил прорицатель. Но смотреть надо было скорее не «вокруг», а внутрь себя, и Борис это чувствовал… Как писал дьяк Тимофеев, все-таки не бояре, и даже не Самозванец окончательно «низвергли (Годунова) с высокого царского престола… а своя совесть его низложила, так как он знал все, что сам некогда сделал»,[756]«и мальчики кровавые в глазах», по знаменитым словам классика, действительно могли мерещиться его воспаленному сознанию.

На исходе февраля и в марте он еще пытался как-то перегруппировать войска, укрепить ослабевшую армию свежим пополнением, с тем чтобы весной возобновить военные действия, выставив против Самозванца превосходящие силы, но… Но, очевидно, поступавшие в Москву сведения об общем положении дел были столь неутешительны, что до конца парализовали его волю, его желание продолжать борьбу. 13 апреля 1605 г. царь Борис Годунов скоропостижно скончался.

Многие русские и иностранные современники утверждали, что в порыве отчаяния он просто принял яд, тем самым совершив последний смертный грех — грех самоубийства. По их сообщениям, в тот день, вставая из-за обеденного стола, Борис вдруг упал и начал задыхаться. У него пошла кровь из горла, носа, ушей и даже из глаз, а подобные случаи кровотечения, отмечает историк, «довольно часто встречались тогда в России: их обыкновенно приписывали отраве».[757]Другие же говорили, что причиной смерти был не яд, но апоплексический удар.[758]Словом, тайна тех жутких мгновений, когда коронованный временщик-убийца судорожно захлебывался в собственной крови, поныне остается тайной. Несомненно лишь одно: явился ли он сознательным самоубийством или же следствием только сильного нервного потрясения, но конец Бориса был ужасен — действительно мучительный конец клятвопреступника и предателя…