Е.П.Самсонов окончил то же военное училище, что и Лермонтов, только четырьмя годами раньше, уже в школе обратив на себя внимание высоких шефов – Николая и Михаила Романовых. Отметила Самсонова и императрица: юнкер был боек умом и очень недурен собой, за что и был выбран в товарищи к наследнику, а по окончании курса оставлен при дворе в качестве адъютанта Бенкендорфа. Место почетное, но бесхлопотное, а юному «фигаро» очень хотелось действовать. Помогло несчастье: по недосмотру дворцовой прислуги загорелся и за семь дней выгорел дотла Зимний дворец. Зимний, естественно, отстроили заново, и через год погорельцы Романовы вернулись в свою постоянную резиденцию. Самсонов момента не упустил. По его инициативе для усиления порядка и бдительности создали еще одно управление: делами Императорской главной квартиры и Его Величества конвоя; Самсонов же как инициатор стал главным действующим лицом новой комиссии. И закрутилось: Самсонов здесь, Самсонов там! По его собственному признанию, самым трудным днем в многохлопотной деятельности «Управления бдительностью» было мероприятие 1 января, так как на это число по давно заведенному порядку назначаемы были в Зимнем дворце маскарады, на которые допускалась вся петербургская публика. В обязанности же изобретенного Самсоновым управления помимо прочего входило назначение (для соблюдения порядка в царских апартаментах, посещаемых масками) дежурных: по одному генералу, флигель-адъютанту или генерал-майору в каждой комнате. Помножьте одного высшего офицера на бесчисленность дворцовых покоев, и выйдет, что 1 января цвет столичного воинства по капризу хозяина Зимнего превращался в челядь – смотрителей бальных залов, дабы простолюдины под шумок «музыки и пляски» не прихватили толику царских сокровищ!..

Вряд ли сие традиционное бально-маскарадное представление пользовалось популярностью среди сослуживцев Михаила Лермонтова; наверняка гусары в усы посмеивались и над патриархальными амбициями царя-батюшки, и над показным его демократизмом. На людях, однако, помалкивали, ибо публичный маскарад 1 января, как и народное гулянье в Петергофе в июне, в день рождения императрицы, куда также собирали избранный простой народ – благообразных пейзан и красивых купцов и купчих, при всей своей потешности, был акцией, исполненной государственного смысла. Братаясь с публикой, самодержавие демонстрировало свою народность. И собственному престольному граду. И всему миру через послов и посланников, которые непременно приглашались и на зимнюю, и на летнюю церемонии (последняя, напоминаю, выразительно и подробно описана в полном издании книги маркиза де Кюстина «Россия в 1839 году»).

Лермонтов, таким образом, одним взмахом пера – 1-е января задевал слишком многих, а главное – посягал на святая святых: основы порядка и власти. Уточняю: написать критику на маскарадно-ритуальное действо в Зимнем дворце, поставив вместо эпиграфа «известной подлостью прославленную» дату, было по тем временам ничуть не менее дерзким проступком, чем, скажем, фельетон, который высмеял бы «фальшак» доперестроечного юбилейного, с присутствием членов советского правительства, мероприятия с явными приметами Колонного зала Дома союзов, если б его, разумеется, опубликовали, да еще и с пометой: 7 ноября.

Пушкин, к примеру, поступил куда осмотрительнее. Вынужденный наблюдать воочию, как император в день «открытых ворот» общается с простым народом (злые языки втихомолку ехидничали, что «Николаев день», в придачу ко всему прочему, позволяет городским прелестницам предложить самому богатому помещику империи свое единственное богатство – красоту), он тем не менее в «Сказке о царе Салтане…» изобразил царя-батюшку не селадоном, а вполне добропорядочным, без аристократических предрассудков человеком, ведь сказочный царь предлагает красавице из простонародья родить ему не бастарда, а законного богатыря «к исходу сентября». Только это и намекает, что действие происходит в самом-самом начале января! Что же касается «забора», стоя за которым батюшка-царь подслушивает домашние разговоры своих подданных, то такого рода построек-однодневок для летнего гулянья в Петергофе заказывалось множество. Стоя за декоративным заборчиком, и впрямь можно было слышать, о чем говорят сидящие в «лубяной избушке»! Впрочем, в черновике «Сказки о царе Салтане…» есть и еще одна строчка, лукаво намекающая, с кого списан герой этой веселой якобы «безделки»: «Царь имел привычку гулять по городу и подслушивать речи своих подданных». Пушкину добродушная усмешка над патриархальными претензиями императора сошла с рук, Лермонтов заплатил за «облитый горечью и злостью стих» хронической царской немилостью и новым изгнанием.

Елизавета Алексеевна, которой Бенкендорф «по-родственному» объяснил, что это не он, а некто неизвестный и о дуэли донес, и подсунул государю императору стишки с дерзкой пометой, впервые в жизни обиделась на внука – молча, строго, по-столыпински.

Но сам-то «голубой паша» пребывал в дурном расположении духа совсем по другой причине. Александр Христофорович давно и сердечно дружен с Барантами; дуэль сына французского посланника с известным поэтом могла испортить мальчику карьеру. Во Франции еще не забыли ни смерть Пушкина от руки француза, ни русских казаков на улицах Парижа. Бенкендорф, цепной пес империи и вернейший друг своих друзей, видимо, пообещал безутешному отцу уладить сие дело потихоньку. Выудив у Лермонтова частное письмо с извинением, пообещав за услугу (о которой в России никто не узнает) приложить все усилия, дабы и эта ссылка, как и первая, долгой и опасной не оказалась…

Обещано – сделано.

20 апреля Михаил Лермонтов – пока еще поручик лейб-гвардии Гусарского полка – подтвердил распиской, что ознакомился с высочайше конфирмованным приказом по решению военного суда о переводе его тем же чином в Тенгинский, расквартированный на Кавказе пехотный полк, и был наконец-то освобожден из-под ареста. Михаил Юрьевич мог, как уже говорилось, добиться годичной командировки на театр военных действий и с меньшими потерями: гвардейские улетали за Хребет с повышением в чине, но в принципе он был доволен. Однако на следующий же день нарочный доставил ему еще одну срочную бумагу. Шеф жандармского корпуса требовал, дабы пехотный поручик написал личное письмо молодому Баранту с признанием ложных показаний в суде.

Лермонтов был в столь невменяемом состоянии, что в тот же вечер отправил великому князю Михаилу текст, лишенный даже намека на полагающуюся в подобных случаях субординацию:

«Граф Бенкендорф предлагал мне написать письмо к Баранту, в котором бы я просил извиненья в том, что несправедливо показал на суде, что выстрелил в воздух. Я не мог на то согласиться, ибо это было против моей совести… Я решил обратиться к Вашему Императорскому Высочеству и просить Вас защитить и оправдать меня во мнении Его Императорского Величества, ибо в противном случае я теряю невинно и невозвратно имя благородного человека…»

Их императорское высочество великий князь Михаил Павлович согласился защитить невинного и сдержал обещание. Бенкендорф вынужден был отказаться от своих требований. Но это случится лишь после 27 апреля… У Лермонтова было достаточно времени, а главное, оснований, чтобы отделаться стихами от душившей его ненависти к голубым мундирам, и прежде всего, конечно, к Бенкендорфу. Вдобавок ко всем этим мерзостям произошла и еще одна пакость. Пока Лермонтова полтора месяца мариновали под арестом за пустяковую «разборку» с мальчишкой Барантом, по Петербургу гуляла повесть «Большой свет», написанная его «лучшим другом» Владимиром Соллогубом и опубликованная в журнале, имя которому сделали его, Лермонтова, публикации, – в «Отечественных записках». В этой повести автор «Героя нашего времени» изображен маленьким офицериком, тщетно пытающимся «втереться» в «большой свет». Повесть опубликована чуть не год назад, но номера «Записок» с этой публикацией передаются из рук в руки и на все лады склоняется соллогубовская фраза: «Выпроваживается поделом, ибо поединок дело, противное закону!»