его жену зовут Розелла и они выросли по соседству. Ее родители, тоже эмигранты с Сицилии, держали бакалейную лавку на улице, где жил Фрэнк. То есть семья Розеллы по статусу превосходила семью Фрэнка, простых работяг.

В восьмом классе Фрэнк устроился в лавку курьером. Твои дедушка с бабушкой всегда ему нравились, более того – он ими восхищался. Они были интеллигентнее и тоньше родни Фрэнка. В лавке он познакомился с твоей матерью, трудолюбивой, серьезной девушкой моложе его на три года. Они поженились, когда ему было двадцать, а ей – семнадцать.

Когда я спросила, поженились ли они по любви, он ответил:

– У нас в квартале женились на тех, кто жил рядом, кто родился и вырос по соседству. Так поступали все мои знакомые. Розелла была хорошим человеком, и ее родители мне нравились.

– Но ты любил ее? – настаивала я.

– Она была подходящей женой. Я доверял ей. Знал, что она станет хорошей женой и матерью. О любви тогда никто не думал.

Они поженились в свадебной лихорадке, последовавшей за Перл-Харбором, как и тысячи других пар.

Ты родилась в 1942 году.

Я знала, что в последние годы войны Фрэнк редко получал увольнительные, то есть подолгу не видел вас с Розеллой. (Не так-то просто переправить моряков с Тихого океана в Бруклин; большинство сослуживцев Фрэнка годами не виделись с родными.) Три года он праздновал Рождество на авианосце. Писал письма, но Розелла редко отвечала. Школу она так и не окончила, писала плохо, стеснялась детского почерка и орфографических ошибок. А поскольку и родители Фрэнка почти не знали грамоты, на «Франклине» он был одним из немногих, кто не получал писем.

– Тебя тяготило отсутствие вестей из дома? – спросила я.

– Винить тут некого, – отвечал он. – Родители мои были не мастера писать письма. А в Розелле я никогда не сомневался: знал, что она верна мне и хорошо заботится об Анджеле, хоть и не пишет. Розелла не из тех, кто станет гулять с другими. Не многие ребята могли сказать такое о своих женах.

Потом произошла атака камикадзе, и Фрэнк получил ожоги шестидесяти процентов тела. Он утверждал, что остальные пострадали не меньше, но на деле никто из получивших такие же обширные ожоги не выжил. В то время повреждение шестидесяти процентов тела почти гарантировало смерть, Анджела, – однако твой отец выжил.

Последовали месяцы болезненного восстановления в госпитале. Домой Фрэнк вернулся уже в 1946-м. И вернулся совсем другим. Сломленным. Тебе исполнилось четыре года, ты его совсем не знала и видела только на фотографии. За эти годы ты очень выросла и стала красивой, веселой и доброй девочкой. Как признавался Фрэнк, ему даже не верилось, что ты его дочь. Что он умудрился дать жизнь такому чистому и светлому существу. Но ты его немного боялась. Впрочем, он боялся тебя еще сильнее.

Розелла стала ему чужой. Из миловидной девушки она превратилась в матрону – дородную, хмурую, всегда одетую в черное. По утрам она ходила к мессе, а весь день молилась святым. Мечтала завести ораву детей. Но ничего не вышло: Фрэнк не терпел прикосновений.

В тот вечер, когда мы дошли до самого Бруклина, Фрэнк признался:

– После войны я перебрался на раскладушку в сарайчике за домом. Устроил себе логово с дровяной печкой, где и ночевал много лет. Так было лучше для всех. Я никому не мешал, если поднимался в неурочный час. Или просыпался с воплями. Зачем жене и дочке такое слышать. Сон превратился в сплошное мучение. Вот я и предпочел страдать в одиночку.

Фрэнк очень уважал твою маму, Анджела, я точно знаю.

Он ни разу не сказал о ней плохого слова. Напротив, полностью поддерживал в вопросах воспитания и восхищался ее стойкостью пред лицом жизненных невзгод. Твои родители никогда не ссорились. Не пилили друг друга. Но после войны почти перестали разговаривать на другие темы, кроме бытовых. Фрэнк во всем уступал жене и беспрекословно отдавал ей всю зарплату. Розелла тем временем взяла на себя управление родительской бакалейной лавкой и унаследовала здание. Она отлично управлялась с делами. Фрэнк был счастлив, что твое детство прошло в этой лавке, что ты знала всех и вся, болтала с покупателями. «Солнышко нашего квартала» – так он тебя называл. Он все высматривал в тебе признаки замкнутости, нелюдимости, чудаковатости (таким он видел себя самого), но ты была совершенно нормальным, живым и общительным ребенком. Он полностью доверял твоей матери и не сомневался, что та хорошо о тебе заботится. Но сам вечно пропадал на работе – патрулировал улицы или просто гулял вечерами по городу. Розелла же с утра до ночи трудилась в лавке или присматривала за тобой. Их брак превратился в формальность.

Фрэнк предлагал ей развестись, чтобы она нашла себе более подходящего мужа. Он не мог выполнять супружеские обязанности, с женой почти не виделся – с оформлением документов не возникло бы проблем. Розелла была еще молода. С другим мужчиной она могла завести большую семью, о которой всегда мечтала. Но Розелла никогда не согласилась бы на развод, даже одобренный католической церковью.

– Она набожнее самого папы, – говорил Фрэнк, – и никогда не нарушит обет. Там, откуда я родом, разводов не бывает, Вивиан, даже если дела совсем плохи. А нашу с Розеллой совместную жизнь не назовешь плохой. У нас просто ее нет. Мы давно живем каждый сам по себе. Но пойми, Вивиан, сам по себе Южный Бруклин – это семья. И ее нельзя разрушить. На самом деле Розелла замужем за Южным Бруклином. Наш квартал заботился о ней, пока я воевал. Наш квартал заботится о ней сейчас. О ней и об Анджеле.

– Но самому-то тебе нравится в Бруклине?

Он горько улыбнулся:

– У меня нет выбора, Вивиан. Я часть этого района и всегда буду принадлежать ему. Но война все изменила. Теперь я повсюду чувствую себя потерянным. Когда возвращаешься с войны, тебя хотят видеть таким же, как ты уходил. Раньше у меня были типичные для всех радости – бейсбол, кино. Церковные торжества на Четвертой улице, большие праздники. Но теперь я больше не радуюсь. Я везде лишний. Но район не виноват. Мои соседи – хорошие люди. Они всегда поддерживали ребят, вернувшихся с войны. Только скажи, что у тебя Пурпурное сердце[44], – и всякий угостит тебя пивом, отдаст честь, подарит билеты на спектакль. Но мне все это было ни к чему. И в конце концов меня оставили в покое. Теперь я брожу по этим улицам, как призрак. Но