Сам Ломоносов тоже сделал несколько важных наблюдений, о которых писал Шувалову 11 мая 1753 года:

«Приметил я у своей громовой машины, 25 числа сего апреля, что без грому и молнии, чтобы слышать и видеть можно было, нитка от железного прута отходила и за рукою гонялась; а в 28 число того же месяца при прохождении дождевого облака без всякого чувствительного грома и молнии происходили от громовой машины сильные удары с ясными искрами и треском далеко слышным…» Ученый видел здесь подтверждение своей давней теории о теплоте «и нынешней — об электрической силе». Ломоносов и Рихман усиленно готовились к «публичному акту»: «Он будет представлять опыты свои, а я теорию и пользу от оной происходящую».

Но «публичному акту» помешало роковое событие, случившееся 26 июля. Во время очередного заседания академии Ломоносов и Рихман, сидевшие рядом, обсуждали предстоящий «акт», назначенный на 5 сентября. Вскоре, около полудня, ученые заметили признаки подступающей грозы и, не дожидаясь окончания заседания, отправились домой, чтобы приступить к наблюдениям. Рихман взял с собой «грыдоровального мастера» Ивана Алексеевича Соколова, который должен был запечатлеть «электрическую машину» и опыты с ней для «публичного акта».

Вот свидетельства о том, что было дальше.

Показания Соколова: «Когда г. профессор, посмотревши на указателя електрического[111]рассудил, что гром еще далеко отстоит, уверил он грыдоровального мастера Соколова, что теперь нет никакой опасности; однако когда подойдет очень близко, то де может быть опасность. Вскоре после того, как г. профессор, отстоя на фут от железного прута, смотрел на указателя електрического, увидел помянутый Соколов, что из прута, без всякого прикосновения, вышел бледно синеватый огненный клуб, с кулак величиною, шел прямо ко лбу г. профессора, который в самое то время, не издав ни малого голосу, упал назад на стоявший позади его сундук. В самый тот же час последовал такой удар, будто бы из малой пушки выпалено было, отчего и оный грыдоровальный мастер упал назем и почувствовал на спине у себя некоторые удары, о которых после усмотрено, что оные произошли от изорванной проволоки, которая у него на кафтане с плеч до фалд оставила знатные горелые полосы».

Письмо Ломоносова Шувалову (в тот же день): «Что ныне к вашему превосходительству пишу, за чудо почитайте, для того что мертвые не пишут. Я не знаю еще или по последней мере сомневаюсь, жив я или мертв. Я вижу, что г. профессора Рихмана громом убило в тех же точно обстоятельствах, в которых я был в то же самое время. Гром был нарочито силен, дождя не капли. Выставленную громовую машину посмотрев, не увидел ни малейших признаков электрической силы. Однако, когда кушанье на стол ставили, дождался я нарочитых электрических из проволоки искор, и к тому пришла моя жена и другие; и, как я, так и оне беспрестанно до проволоки и до привешенного прута дотыкались, за тем что я хотел иметь свидетелей разных цветов огня, против которых покойный профессор Рихман со мною споривал. Внезапно гром чрезвычайно грянул в самое то время, как я руку держал у железа, и искры трещали. Все от меня прочь побежали. И жена просила, чтобы я прочь шел. Любопытство удержало меня еще две или три минуты, пока мне сказали, что шти простынут, а при том и электрическая сила совсем почти перестала. Только я за столом посидел несколько минут, внезапно дверь отворил человек покойного Рихмана весь в слезах и в страхе запыхавшись. Я думал, что его кто-нибудь по дороге бил, когда он ко мне был послан[112]. Он чуть выговорил: профессора громом зашибло. В самой возможной страсти, как сил было много, приехав увидел, что он лежит бездыханен. Бедная его вдова и ее мать таковы же, как он, бледны. Мне и минувшая в близости моя смерть, и его бледное тело, и бывшее с ним наше согласие и дружба, и плач его жены, детей и дому были столь чувствительны, что я великому множеству сошедшегося народа не мог ни на что дать слова или ответа, глядя на того, смотря на того лице, с которым за час сидел в Конференции…»

Доктор Кратценштейн: «Я прощупал у него тотчас пульс, но не было уже биения; после пустил я ему ланцетом из руки кровь, но вышла токмо одна капля оной. Я дул ему, как то с задохшимися обыкновенно делается, несколько раз, зажав ноздри, в рот, дабы тем кровь привести паки в движение, но все напрасно; при осмотре нашел я, что у него на лбу, на левой стороне виска, было кровавое красное пятно с рублевик величиною, башмак на левой ноге над меньшим пальцем в двух местах изодрало. Как скинули чулок, то под прошибленным местом нашли кровавое и багровое пятно, а пята была синевата, на теле, сверху у груди и под ребрами на левой стороне, видны были багровые пятна такой же величины, как на лбу».

Рихман был убит шаровой молнией, вошедшей в комнату через дверной проем, а не по проволоке. Об этом свидетельствовали повреждения двери. Шаровая молния — одно из экзотических природных явлений, до сих пор рождающих легенды и суеверия. Но как бы то ни было, гибель Рихмана была связана с осуществлявшимся им экспериментом. Общество было потрясено. Значит, ученые не правы? Значит, гром все-таки опасен?

Какие мысли приходят в голову Ломоносову после того, как он справился с первым потрясением?

Первое: гибель друга становится объектом научного анализа. «Первый удар от привешенной линеи с ниткою пришел ему в голову, где красно-вишневое пятно видно на лбу; а вышла из него громовая электрическая сила из ног в доски. Нога и пальцы сини, и башмак разодран, а не прожжен. Мы старались движение крови в нем возобновить, за тем, что он еще был тепл; однако голова повреждена и больше нет надежды. Итак, он плачевным опытом уверил, что электрическую силу отвратить можно, однако на шест с железом, который должен стоять на пустом месте, в которое бы гром бил сколько хочет…»

Второе: Ломоносов хлопочет о семье погибшего ученого.

«Между тем, умер господин Рихман прекрасною смертию, исполняя по своей профессии должность. Память его никогда не умолкнет; но бедная его вдова, теща, сын пяти лет, который добрую показывал надежду, и две дочери, одна двух лет, другая около полугода, как об нем, так и о своем крайнем несчастий плачут. Того ради, ваше превосходительство, как истинный наук любитель и покровитель, будьте милостивый помощник, чтобы бедная вдова лутчего профессора до смерти своей пропитание имела, и сына своего маленького Рихмана могла воспитать, чтобы он такой же был наук любитель, как его отец. Ему жалованья было 860 руб. Милостивый государь! исходатайствуй бедной вдове его или детям до смерти. За такое благодеяние Господь Бог вас наградит, и я буду больше почитать, нежели за свое…»

Можно лишь согласиться с Пушкиным: это письмо трогательно. Ломоносов в порыве чувств даже обращается к Шувалову на «ты» — он, такой внимательный к условностям в общении с высшими по общественному положению! Однако почему-то Иван Иванович в данном случае не счел возможным вмешаться в решение президента Академии наук. Поэтому Ломоносову пришлось обратиться ко второму «патрону». На сей раз он просит для Анны Рихман не исключительной милости (пожизненная пенсия), а того, что причиталось ей по обычаю. «Вдова профессора Винсгейма, которая нынче за профессором Штрубом, осталась от прежнего мужа небедна и детей не имела, однако не токмо тысячу рублев мужнее жалование по смерти его получила, но сверх того сто рублев. А у Рихмановой и за тот день жалование вычтено, в который он скончался, несмотря на то, что он поутру в тот же день был в собрании…»[113]Ломоносов просит Воронцова «преклонить» Разумовского «к оказанию этой милости». Это, вероятно, помогло: вдова Рихмана получила 860 рублей годового жалованья и 100 рублей на похороны мужа. Впоследствии (в 1756 году) она вышла замуж за профессора Иосифа Адама Брауна, друга Рихмана и Ломоносова, — по специальности философа и логика, больше интересовавшегося, однако, естественными науками.