непререкаемый авторитет и «властитель дум учительства». Уже упомянутый переводчик Достоевского, профессор Этторе Ло Гатто, выразил чувства восхищения Толстым от лица итальянских почитателей величайшего романиста. Грузию представляли Григол Робакидзе и Тициан Табидзе. Поэт Табидзе, ранее переводивший «Хаджи-Мурата» на грузинский язык, выступил с речью об отношении Толстого к Кавказу. Из Эстонии прибыли председатель Союза эстонских писателей Йоханнес Семпер и поэт Йоханнес Варес-Барбарус. Из США – профессор Генри Дейна, из Персии – Мохаммед Форуги, автор книги «История Ирана». От Федерации советских писателей доклад произнес Борис Андреевич Пильняк. Честь представлять Чехословакию была оказана племяннику врача писателя Маковицкому-младшему и переводчику произведений Толстого на чешский язык Велеминскому, написавшему по возвращении воспоминания, вошедшие в книгу «Ясная Поляна. Неизвестные страницы»{355}.

Периодически доклады сменяли концертные номера из любимых Толстым песен и симфоний Бетховена. Их исполняла заслуженная артистка Большого театра Елена Климентьевна Катульская. Оркестр исполнил арию Баха, Пятую симфонию Бетховена, увертюру к «Эгмонту» под управлением народного артиста республики, дирижера Льва Петровича Штейнберга. И вот, наконец, Ольга Каменева объявила выступление Цвейга. Его спонтанную, импровизированную речь о влиянии Толстого за границей переводил музыкальный критик и переводчик Евгений Максимович Браудо{356}.

Позже в очерках о России{357} Цвейг опишет свои впечатления от выступления на главной театральной сцене Москвы: «Трудная задача, так как мы не обучены говорить о политическом перед огромной аудиторией в четыре тысячи человек, при ярком, бьющем в глаза свете шести прожекторов, с микрофоном у губ, да еще вдобавок ко всему этому у плеча жужжит крутящаяся кинокамера. Но как помогают эти слушатели со своим поразительным умением слушать, с этим вышколенным, удивительным, неистощимым русским терпением; уже двенадцать ночи, шесть часов сидят эти люди здесь, лишь время от времени между выступлениями прозвучит освежающая музыка, и ни один не думает о том, чтобы уйти, не двигается с места, люди умственного труда, рабочие, солдаты, единая масса, внимательно слушающая, благоговейно воспринимающая, впитывающая каждое слово»{358}.

В фойе Большого театра в тот вечер продавалась выпущенная в издательстве «Красная газета» книга «Великая жизнь. Лев Толстой». Фрагмент перевода книги, выполненный переводчиком Ст. Веткиным, уже был опубликован 24–26 апреля 1928 года в вечернем выпуске «Красной газеты» под названием «День из жизни Толстого». Но именно книжное издание продавалось в Москве в дни торжественных мероприятий, о чем Цвейг сообщал Фридерике в Зальцбург: «Моя книга о Толстом продается на всех углах за 25 копеек, ее название выкрикивают так, как уличные разносчики газет у нас выкрикивают название газеты “Час”».

Далеко за полночь в числе других иностранцев писателя препроводили в «Гранд-отель» (он же Большая московская гостиница), по адресу: площадь Революции, 1/2 (позже на ее месте была возведена гостиница «Москва»). В «Гранд-отеле» Цвейг проведет всю «толстовскую неделю», будет отправлять оттуда письма (в том числе Александре Львовне Толстой), а 14 сентября напишет предисловие к своей книге «Лев Толстой. Певец своей жизни» (в дальнейшем эссе войдет в книгу «Три певца своей жизни»).

* * *

Утром 11 сентября всю делегацию повезли в Музей изящных искусств{359}, где состоялось открытие выставки «Толстой в искусстве и печати». Гости смогли увидеть первые издания Толстого, начиная с 1852 года, услышать Николая Николаевича Гусева, презентовавшего две свои книги «Молодой Толстой» и «Толстой в расцвете творческого гения». Далее во главе с Луначарским иностранцы направились в Государственный музей Л. Н. Толстого на Пречистенку, 11, – ведь именно там хранится крупнейшая в мире коллекция предметов, связанных с жизнью графа. Третьим объектом их внимания стала усадьба Толстого в Хамовниках. Гид неспешно провел гостей по комнатам двухэтажного дома, рассказал историю покупки Львом Николаевичем усадьбы у коллежского секретаря И. А. Арнаутова и о том, что писатель прожил здесь 19 зим, проводя летние месяцы в любимой Ясной Поляне.

Восторг от увиденного в трех музеях Москвы Цвейг описывал с особенным волнением: «Тут было собрано пятьдесят тысяч экспонатов – фотографии, предметы быта, документы, – знакомящих с Толстым, как музеи Веймара знакомят посетителей с Гёте. Вот в твою память надежно вколачивается портрет Толстого, выполненный с помощью огромного количества гвоздиков, вот ты видишь писателя верхом на лошади, в кровати, за работой, с серпом, за плугом, в поездке и дома с детьми и внуками. Ты видишь его мальчиком, молодым человеком, военным, стариком, пророком и через пару часов такого осмотра ты будешь знать физический облик Толстого несравненно лучше, чем кого-либо из твоих знакомых. <…> Но все это было лишь прелюдией и затактом к знакомству со Львом Толстым. Ни речи, ни документы не могут дать полного представления о биографии этого человека. Ни фотографии и фонограммы, ни искусно оборудованные и богато укомплектованные музеи не в состоянии сделать это. Глубокое понимание биографии Льва Толстого может быть получено только там, где он родился, где прожил большую часть своей жизни, где наиболее сильно страдал, только в его доме – в Ясной Поляне»{360}.

Поздним вечером гостей отправили поездом на центральный вокзал Тулы, где они провели остаток ночи в гостинице и ранним промозглым утром 12 сентября прибыли на платформу станции Ясная Поляна. Шел, как пишут многие очевидцы, проливной дождь, а иностранцы стояли в кожаных и замшевых ботинках на тонкой подошве, да еще и без зонтиков. На платформе их поджидала Александра Толстая, хранитель усадьбы «Ясная Поляна». Из воспоминаний Александры Львовны мы узнаём: «Несколько дней дождь лил, не переставая. Утопая в грязи, рабочие засыпали ямы, где обжигался кирпич, мостили дороги. 12 сентября в 7 часов утра я поехала на станцию встречать гостей. Группа иностранцев резко отличалась своей хорошей одеждой, ботинками и перекинутыми через плечо фотографическими аппаратами. Они с любопытством смотрели вокруг, точно ожидая чего-то необычайного. Шныряли репортеры, фотографы, ища знаменитостей. У одного из иностранных гостей пропал фотографический аппарат, и кто-то высказал предположение, что он был украден одним из корреспондентов».

Цвейгу, видимо, не было дела до украденных фотоаппаратов, и он старался как можно лучше запомнить внешность Александры Львовны: «От отца у нее хорошее здоровье, большая жизненная сила, чуть ли не крестьянская выносливость и неуемная работоспособность; она не давала себе отдыха, пока не построила здание для школы. Шестьдесят лет назад ее отец начал заниматься с деревенскими ребятишками в деревенском сарае. И вот стоит сейчас это каменное здание для школы, прекрасный памятник его педагогическим усилиям, средоточие его учения»{361}.

Разумеется, никому из иностранцев ни на станции, ни на заседании в школе не рассказали, что после революции Александра Львовна не примирилась с новой властью и в 1920 году была арестована по делу «Тактического центра». Благодаря ходатайству крестьян в 1921 году ее освободили, она вернулась в усадьбу, стала хранителем музея, но в газетах по-прежнему то