Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Жизнь в эвакуации горька. Даже для элиты, и поэтому за элитой присматривали.
На Шкловского (впрочем, как и на других) писали доносы. Вот один из них, называется он, правда, по-другому:
«Документ № 17.
Спецсообщение Управления контрразведки НКГБ СССР „Об антисоветских проявлениях и отрицательных политических настроениях среди писателей и журналистов“.
Шкловский В. Б., писатель, бывший эсер: „Мне бы хотелось сейчас собрать яркое, твёрдое писательское ядро, как в своё время было вокруг Маяковского, и действительно, по-настоящему осветить и показать войну… В конце концов мне всё надоело, я чувствую, что мне лично никто не верит, у меня нет охоты работать, я устал, и пусть себе всё идёт так, как идёт. Всё равно у нас никто не в силах ничего изменить, если нет указки свыше… Меня по-прежнему больше всего мучает та же мысль: победа ничего не даст хорошего, она не внесёт никаких изменений в строй, она не даст возможности писать по-своему и печатать написанное. А без победы — конец, мы погибли. Значит, выхода нет. Наш режим всегда был наиболее циничным из когда-либо существовавших, но антисемитизм коммунистической партии — это просто прелесть…
Никакой надежды на благотворное влияние союзников у меня нет. Они будут объявлены империалистами с момента начала мирных переговоров. Нынешнее моральное убожество расцветёт после войны“.
Зам нач 3-го отдела 2-го управления НКГБ СССР майор гос безопасности Шубняков».
Однако всё это ничем ужасным для Шкловского не закончилось. Он продолжал писать и работать для кино — эвакуированные киностудии были задействованы на полную мощность. Шкловский был откомандирован на одну из них — в Алма-Ату.
Валентина Козинцева, жена режиссёра Барнета (а затем, собственно, Григория Козинцева), вспоминала о времени эвакуации в интервью газете «Коммерсант» (1997. 3 октября): «В Москве мы жили в крохотной комнатушке, но там собирался весь цвет литературы. И Катаев, и Светлов, и Олеша — все крутились в этой комнате.
Когда мы были в эвакуации, к нам ещё приехали мать и сёстры Барнета, две сестры Суок (Ольга Густавовна была женой Олеши, а Серафима Густавовна — женой поэта Владимира Нарбута). Мы жили все вместе. Там же в Алма-Ате, в этой же гостинице, жил Шкловский. До войны моя мама работала у Виктора Борисовича литературным секретарём. Меня он знал с детства, я была ровесницей его сына. И Виктор Борисович стал писать мне два раза в день любовные письма. Если бы они сохранились, получилась бы отличная книга. Я сожгла письма Шкловского после ареста мамы в 1949 году. Так же, как подаренный мне Николаем Эрдманом рукописный экземпляр его пьесы „Самоубийца“».
Кажется, именно с эвакуации и начинается сближение Шкловского с Серафимой Густавовной Суок.
Но это отдельная история.
Есть известная песня, которая была написана в 1962 году и стала чрезвычайно популярной.
Песня эта называется «Пусть всегда будет солнце!».
В этой песне Лев Ошанин в качестве припева использовал стихотворение неизвестного автора.
Стихотворение неизвестного автора было напечатано в 1928 году в журнале «Родной язык и литература». Известно об авторе было только то, что ему четыре года.
И в четыре года неизвестный мальчик написал:
Корней Чуковский в 1936 году перепечатал его в знаменитой книге «От двух до пяти».
Несложная арифметика свидетельствует о том, что автор стихотворения был примерно 1924 года рождения. Это именно то поколение, беспощадно выбитое войной, о котором говорят, что из него осталось всего три процента мужчин, что, может, и не совсем так, но всё же счёт страшен.
Именно они, призванные в сорок втором, благодаря тем, кто был призван в сорок первом, успели окончить трёхмесячные лейтенантские училища, едва научились поднимать истребители в воздух и попали в самые кровавые сражения 1942–1943 годов.
Кто-то сказал, что битву при Садове, знаменитую в германской истории, выиграл прусский школьный учитель — в качестве автора этих слов чаще всего называют Бисмарка[103].
Слова эти поэтические, но верные.
В русской истории была своя война, и последнюю Отечественную войну, если рассуждать так же, выиграли советские десятиклассники.
Ни у кого нет, разумеется, никаких точных данных о судьбе автора строк о небе и солнце, но предчувствия у меня горькие.
Наконец, некоторым писателям, рвавшимся на фронт, военкомат пошёл навстречу. В этом помог приехавший в Чистополь А. А. Фадеев. «В конце декабря 41-го на фронт выехали С. Швецов, А. Письменный, О. Колычев, В. Казин, И. Гордон, М. Зенкевич, А. Тарковский, Н. Шкловский». С некоторой оговоркой: Никита Шкловский попал в военное училище.
В сорок пятом Лев Гумилёв писал с фронта Эмме Герштейн:
«Воюю я пока удачно: наступал, брал города, пил спирт, ел кур и уток, особенно мне нравилось варенье; немцы, пытаясь задержать меня, несколько раз стреляли в меня из пушек, но не попали. Воевать мне понравилось, в тылу гораздо скучнее.
Мама мне не пишет. Я догадываюсь, что снова стал жертвой психологических комбинаций. Я не удивляюсь этому, ибо „спасение утопающих есть дело рук самих утопающих“. Я понял это своевременно. Николаю Ивановичу я не писал, потому что потерял его адрес. Прошу Вас передать ему привет. Помимо этого у меня к Вам просьба. В. Б. Шкловский посетил меня в поезде и предложил прислать ему рукопись моей трагедии, на предмет напечатания. Я послал, но адрес также утерял. Очень Вас прошу узнать у него о судьбе моей рукописи и написать мне. Вам я посылаю свои стихи, отчасти рисующие моё настроение и обстановку вокруг меня».
У Корнея Чуковского в книге «От двух до пяти» есть такой эпизод: «Замечательны в этом отношении поправки, которые в разное время внесли два трёхлетних мальчугана в рассказанную им „Красную Шапочку“…
Один из них, Андрейка, тотчас же нарисовал иллюстрацию к сказке в виде какой-то бесформенной глыбы и объяснил окружающим:
— Это камень, за ним спряталась бабушка. Волк не нашёл её и не съел.
Второй мальчуган, Никита (по-домашнему — Китя), обеспечил себе такую же уверенность в полном благополучии мира, выбросив из сказки всё то, что казалось ему грустным и пугающим. Правда, сказка вышла чересчур уж короткая, но зато вполне утешительная. Китя рассказал её так:
