…Эта была огромная пятикомнатная квартира. Уставшая от книг и пыли книг, географических карт, стопок с рукописями, альбомов с фотографиями. От коллекций минералов, амулетов племен Африки. Уставшая от умных мыслей приходивших сюда профессоров, аспирантов и докторантов, учеников этнографа Маркелова. Многие из этих замечательных домашних коллекций достались Виталию Никаноровичу от своего родителя, тоже ученого, занимавшегося географией и археологией. Вместе с тем в квартире все меньше и меньше оставалось живой ткани, живого некнижного голоса. Квартира превращалась в музей, куда все реже являлись посетители, а сам седой, усыхающий академик, ходивший в последние годы в шароварах, клетчатом, все более лоснившемся, коротком кафтане и войлочных полуваленках с потускнелым монгольским орнаментом — в некий экспонат.

Семья у Виталия Никаноровича не сложилась ни в молодости, ни в зрелости, ибо он много колесил по свету, а крепкая семья требует домашности, постоянства и уюта. Самая ближняя родня — племянница Ксения, которой академик так и не смог привить любовь к гуманитарной науке; она работала в знаменитом стиляжном «Институте красоты» на Калининском, ныне наново перекрещенном в Новый Арбат.

— Естественный человек, — рассуждал Алексей, — прост и покоен, когда не противоречит природным желаниям и не живет напоказ. Хочется помолиться — он идет в храм Божий. Хочется познать теорию Дарвина, он познает ее… Человек естественный более органичен в мире, чем чисто христианин, мусульманин или буддист. Он — дитя природы, не оторвавшееся от матери. Возможно, кунгусы представят нам некий образец?

— За естественным человеком гонялись великие умы… Вы оказались в недурной компании, Алексей Васильевич. Руссо, Вольтер, Лев Толстой, — сказал академик Маркелов, понимая направленность редактора-заказчика.

— Идеал в книгах Руссо или Льва Толстого несколько рафинированный. Народная философия более натуральна. Хотя и грубовата.

— В этой приземленности ее долговечность и сила! — заметил академик Маркелов.

Алексей вдруг рассмеялся:

— Мне знаком один русский народный философ, по прозвищу Череп. Так вот, он выразил устремления человечества в универсальном триединстве. Что главное в жизни?

— Что? Любопытно узнать, — заинтересовался академик Маркелов, чей ум был напрочь лишен высокомерия по отношению к собеседнику, не имей тот даже начального образования.

— Главное в жизни, Виталий Никанорович, — хорошо выпить…

— Как вы сказали? — насторожился ученый, который алкоголь употреблял в очень малых количествах и в исключительных случаях.

— Я говорю: хорошо выпить! — громко и твердо заявил Алексей. — Речь не идет о пьянстве. Речь идет о бодрости духа и тела, которое дает доброе вино… Второе. Отлично закусить!.. Отлично, чтобы даже в воспоминании о еде у вас было ощущение доброго послевкусия… И наконец…

— Что же третье? — казалось, с испугом ждал академик Маркелов.

— В радость полюбить женщину! В радость! Не просто так… удовлетворение… А в радость! — трактовал Алексей. — Любовь — вещь капризная. Потому радость в интимном деле выше любви.

Должно быть, что-то первобытное, пещерное было в словах Алексея. Казалось, всю его триаду легко развенчать или отнести к юмору, или к «мещанской морали». Но вместе с тем в ней слышалось что-то цельное и неколебимое. Академик Маркелов некоторое время подавленно молчал. Он сидел в допотопном облезлом кожаном кресле, как старый сморчок. В изношенном кафтане, с седой и плешивой головой, ссутулившийся; он, казалось, никаким боком не был причастен к триединству естественных и достаточных для счастья желаний человека.

— Ваш этот философ Череп, — наконец заговорил академик Маркелов, — абсолютно прав. Философию удовольствия он выразил предельно откровенно. Эта философия идет из Древнего Египта и Римской империи. Из Древнего Китая и Индии… Но у любого этноса есть еще философия труда, философия духа.

— Важно, Виталий Никанорович, в вашей будущей книге отразить это! — подхватил Алексей, стараясь подбодрить и подраспалить старика на труд.

— Профессор Калинников в свое время защитил докторскую диссертацию, где систематизировал островные этносы, — сообщил академик Маркелов.

— Издатели бегут от диссертаций, как черт от ладана! — сказал Алексей. — Из-за терминологии большинство гуманитарных диссертаций — будто пачка пельменей, которую забыли на подоконнике возле горячих батарей. Такие расплывшиеся пельмени есть уже невозможно. И выкинуть жалко! Там, среди слипшегося теста, попадается мясо… Кстати, Виталий Никанорович, вы не голодаете?

— Нет-нет, Алексей Васильевич! — испуганно воскликнул академик.

— А если заглянуть в ваш холодильник? — настаивал Алексей.

— Нет, что вы, не надо! — умолительно вскричал Виталий Никанорович. — Ксения неделю назад привезла мне гору продуктов!

Раскланиваясь с академиком Маркеловым, Алексей мимоходом подумал: «Вот она, интеллигентская сущность! Говорить не то, что есть на самом деле. В холодильнике, конечно, хоть шаром покати…»

XI

С Воробьевых, еще вчера Ленинских, гор, с проспекта Ломоносова, где музейно жительствовал академик Маркелов, Алексей поехал в Останкино, в телецентр. Марк Гольдин, из нарождающегося бизнес-племени продюсеров, должен был передать сценарий фильма с названием «Суицид тараканов». Оригинальность сюжета состояла в «чернушке»: на советской коммунальной кухне в голодные коммунистические времена тараканы не могут найти ни крошки хлеба и решают, что жить так дальше нельзя; от отчаяния они бросаются со шкафа на бетонный пол. Выживает только один, который в последний момент цепляется за край шкафа… Сценарий был построен на символах и гиперболах, роли тараканов должны были играть живые актеры-человеки…

Фильм собиралась снять одна из кинокомпаний, которые плодились, как грибы после грибного дождя в грибном лесу, но сперва прыткий издатель Осип Данилкин, друг Марка, хотел превратить сценарий в кинороман. Впоследствии вместе: книгоиздатель и кинопроизводитель — ударить дуплетом: фильмом — по зрителю, книгой — по читателю, которые могли быть в конце концов и теми, и другими одновременно. Таков был художественный проект. В стране наступало время проектов.

Проезжая по Москве, пересекая город с юга на север, Алексей уже не первый раз ловил себя на мысли, что в городе есть особые очаги напряженности. Они, как особые магнитные поля, будоражили людей, взвинчивали, выводили из терпения, взывали к бунту. Эти очаги были не только у магазинов с длинными маетными очередями, у сберкасс, табачных киосков, бочек с квасом, но и на пустующих порой площадях. Наэлектризованные невидимые туманы стлались по столице.

Взвихренной энергией пропиталась площадь Дзержинского. Здесь, казалось, находился эпицентр отчаяния и бунта. Здание КГБ стало совсем угрюмым и беспомощным, как будто где-то в мировых верхах — возможно, в ЦРУ или на Капитолийском холме — решалось судьбоносное: сносить дом КГБ или поставить на долгую реконструкцию.