Хан Кучум неторопливо шел по просыпающемуся городку к иртышскому берегу, что стало для него привычным. И переступил через мертвого ворона, лежащего подле первой мечети в Сибири. "Отлетал свое", — подумал хан и вышел на обрыв. Сапоги покрылись каплями утренней росы, чистой, как слеза ребенка. С другого берега послышалось блеяние овец, которых пастух гнал на луг. Овцы покорно бежали за гордо вышагивающим впереди бараном и вздрагивали после каждого взмаха пастушьего бича.

"А какой нынче год? — неожиданно для себя вспомнил Кучум. — Да ведь это год барана. Год черного барана… Добрый год…"

…Едигир в одиночестве сидел на берегу небольшой речушки и вырезал из осинового чурбачка женскую фигурку. Она походила на Зайлу-Сузге… Точнее, он хотел, чтоб походила на его любимую. Но после каждого среза проступали черты его матери… Мать, которая была из рода осин…

Он вытянул руку с деревянной фигуркой перед собой и тихо спросил:

— Скажи мне, женщина из рода осин, как мне жить дальше? Я все потерял: и любимую женщину, и свой народ, и свою землю. Как мне быть, одному? Куда идти?

Молчит его мать, молчит Зайла-Сузге… Только осинки за спиной шелестят листочками, бьются на ветру, трепещут.

Вдруг видится Едигиру, что мелькнул кто-то меж осинок. Пригляделся, девушка перебегает, прячется за зелеными деревьями, рукой ему машет: "Иди ко мне…"- шепчет. Вскочил он, бросился, не разбирая дороги, следом, да вовремя спохватился, что оставил свою саблю на земле. Вернулся, подобрал, поднял голову, а девушка и пропала уже. Только листья на деревьях шумят сильнее прежнего, бьются на ветру.

Пробежал он сквозь осинник, головой крутит, высматривает ту девушку, что звала. Спустился в небольшой овражек и едва не наступил на человека, лежащего ничком на траве. А рядом с ним колчан со стрелами и лук лежит. Пощупал он человека — холодный. Подобрал колчан, закинул на спину. Очень тяжелым он ему показался, все равно как чужую судьбу на себя взвалил.

Выбрался из овражка, а в глаза ему солнце сквозь осинник ударило, мешает смотреть, слепит. И вдруг в стороне, словно конные сотни прошли, земля загудела. Выхватил Едигир саблю, изготовился, ждет. Но никто не скачет, не едет на него.

А с той стороны, где солнце к земле клонится, опять женский голосок тихонечко кличет его:

— Едигир, иди к нам, мы здесь…

"Пришли за мной зеленые девушки, пришли все ж таки… Зовут…"

Зажал было уши ладонями, только все одно голоса долетают, зовут, манят: "Мы здесь, здесь…"

— Ну, нет! Я вам так не дамся! Не получите! Или не быть мне мужчиной! Или я не сын отца своего?!"

Выхватил из ножен саблю, что из рода в род переходила, и со всего маха опустил на первую из осинок. Рухнуло тоненькое деревце, едва успел увернуться. Подскочил ко второй… Бж-ж-ж-и-и-и-к!!! Пало деревце…

Со всего плеча… рубит… с оттяжкой… со свистом… крушит… И чем дальше врубался Едигир в лес; тем плотнее обступали его деревья, опутывали ветвями, отбрасывали назад. Он упал на землю, задыхаясь, вцепившись пальцами в траву, и глухо застонал:

— Смерть! Приди ко мне, возьми меня в мир теней, забери отсюда…

И тут он услышал глухое рычание совсем рядом с собой. Поднял голову — стоит огромный медведь и смахивает с морды налипших муравьев, а те к глазам подбираются, бегают по морде. Едигиру стало неожиданно смешно глядеть, как медведь сражается с муравьями и не может их сбросить со своей морды. Громко захохотав, он крикнул:

— Пошел вон, увалень! Я тут хозяин!

Медведь, громко рыкнув, исчез в кустах, а Едигир встал и, подхватив оружие, зашагал в сторону солнечного заката, раздвигая ветви и смахивая с лица нити паутины, Какой-то голос толкал его вперед, к закату, яркому и багровому, как людская кровь, повторяя: "Иди туда, Иди. А к нам ты еще вернешься…"

г. Тобольск, 1993 г.