— Господин Вацек, муж вашей дамы Лизы, которую вы преследуете букетами и конфетами, решил, что эти подношения идут от моего товарища, и подстерег его с длинным ножом.

— Ранены? — отрывисто спрашивает Ризенфельд и разглядывает меня.

— Только подметка, — отвечает Георг. — Вацек легко ранен.

— Вы, наверное, опять врете?

— На этот раз — нет.

Я с восхищением смотрю на Георга. Его дерзость зашла весьма далеко. Но Ризенфельда сразить не так просто.

— Пусть уезжает! — решает он тоном римского цезаря.

— Кто? — спрашиваю я. — Вацек?

— Вы!

— Я? А почему не вы? Или вы оба?

— Вацек опять будет драться. Вы — естественная жертва. На нас он не подумает. Мы уже лысые. Значит, уехать надо вам. Понятно?

— Нет, — отвечаю я.

— Разве вы и без того не собирались покинуть этот город?

— Не из-за Лизы.

— Я ведь сказал, вы и без того собирались, — продолжает Ризенфельд. — Неужели вам не хотелось бы изведать бурную жизнь большого города?

— В качестве кого? В больших городах даром не кормят.

— В качестве сотрудника газеты в Берлине. Вначале вы немного будете зарабатывать, но на жизнь в обрез хватит. А там видно будет.

— Вы предлагаете мне?.. — спрашиваю я, задыхаясь.

— Вы же меня несколько раз спрашивали, не знаю ли я чего-нибудь подходящего для вас! Что ж, у Ризенфельда есть связи. И я могу вам кое-что обещать. Поэтому и заехал. Первого января тысяча девятьсот двадцать четвертого года можете приступать. Должность скромная. Зато в Берлине. Решено?

— Стоп! — заявляет Георг. — Он обязан предупредить об уходе за пять лет.

— Ну так он смоется, не предупредив. Ясно?

— Сколько же он будет получать? — спрашивает Георг.

— Двести марок, — спокойно отвечает Ризенфельд.

— Я сразу почувствовал, что вы мне голову морочите, — сердито заявляю я. — Вам что, приятно дурачить людей? Двести марок! Разве такая смехотворная сумма еще существует?

— Она снова будет существовать, — заявляет Ризенфельд.

— Где? — спрашиваю я. — В Новой Зеландии?

— В Германии. Ржаная марка[18]. Ничего на этот счет не слышали?

Мы с Георгом переглядываемся. Слухи об установлении новой валюты действительно ходят. При этом одна марка должна стоить столько, сколько определенная мера ржи; но за последние годы было так много всяких слухов, что им уже перестали верить.

— На этот раз — правда, — говорит Ризенфельд. — Я знаю об этом из самых достоверных источников. А потом ржаную марку заменят золотой. Таково решение правительства.

— Правительство! Оно же само виновато в девальвации!

— Может быть. Но теперь вопрос решен. У него больше нет долгов. Один биллион инфляционных марок будет равняться одной золотой марке.

— А потом золотая марка опять начнет падать, да? И мы опять начнем плясать от печки?

Ризенфельд допивает свое пиво.

— Так вы хотите или не хотите? — спрашивает он.

Кажется, что в ресторане вдруг наступила глубокая тишина.

— Хочу… — Мне кажется, что ответил не я, а кто-то рядом со мной. На Георга я не решаюсь взглянуть.

— Вот это разумно, — заявляет Ризенфельд.

Я рассматриваю скатерть. Она словно расплывается передо мной. Потом я слышу, как Георг говорит:

— Кельнер, сейчас же подайте бутылку Форстериезуитенгартена.

Я поднимаю глаза.

— Ты же нам жизнь спас! — говорит он. — Вот почему!

— Нам? Почему нам? — спрашивает Ризенфельд.

— Отдельного человека спасти нельзя, — отвечает Георг с полным самообладанием. — С ним всегда связано несколько других.

Трудная минута миновала. Я с благодарностью смотрю на Георга. Я его предал, оттого что не мог не предать, и он это понимает. Он ведь остается здесь.

— Ты приедешь ко мне в гости, — говорю я. — И тогда я познакомлю тебя с берлинскими светскими дамами и знаменитыми актрисами.

— Все это мечты, молодые люди, — обращается ко мне Ризенфельд. — А где же вино? — спрашивает он. — Ведь я только что спас вам жизнь.

— Трудно сказать, кто кого тут спас.

— Каждый когда-нибудь кого-то спасает, — замечает Георг. — Так же как он всегда кого-то убивает. Даже если и не догадывается об этом.

Вино стоит на столе. К нам подходит Эдуард. Он бледен и расстроен.

— Дайте и мне стакан.

— Исчезни! — восклицаю я. — Лизоблюд! Мы и одни выпьем это вино.

— Не потому. Пусть бутылку запишут на меня. Я оплачу ее. Но поделитесь со мной. Мне необходимо что-нибудь выпить.

— Ты хочешь угостить нас этой бутылкой? Подумай, что ты говоришь!

— То, что сказал! Валентин умер, — заявляет Эдуард.

— Валентин? Что с ним случилось?

— Паралич сердца. Мне только что сообщили по телефону.

Он тянется к стакану с вином.

— И ты хочешь по этому случаю выпить, негодяй? — с гневом восклицаю я. — Отделался от него?

— Клянусь вам, нет! Не поэтому. Ведь он же спас мне жизнь.

— Как? — спрашивает Ризенфельд. — Вам тоже?

— Конечно, мне, а то кому же?

— Что это? — удивляется Ризенфельд. — Разве мы клуб спасателей жизни?

— Такое уж время, — отвечает Георг. — За эти годы жизнь многих была спасена. А многих — не была.

Я с удивлением смотрю на Эдуарда. У него в самом деле слезы на глазах, но кто его знает, искренне ли это.

— Я тебе не верю, — заявляю я. — Это ты желал ему смерти! Сколько раз ты говорил об этом. Тебе хотелось сэкономить твое проклятое вино.

— Клянусь вам, нет! Мало ли что иной раз сболтнешь. Но ведь не всерьез же! — Из глаз Эдуарда вот-вот польются слезы. — Он спас мне жизнь.

Ризенфельд встает.

— Хватит с меня этой болтовни о спасении жизни. После обеда вы будете в конторе? Хорошо!

— А вы больше не посылайте цветов, Ризенфельд, — предостерегает его Георг.

Ризенфельд кивком прощается с нами и исчезает; выражение его лица трудно определить.

— Выпьем стакан в память Валентина, — говорит Эдуард. Его губы дрожат. — Ну кто бы подумал! Через всю войну прошел, а теперь вот дело секунды — и он лежит мертвый.