– Любовь к его величеству ослепляет вас.

– Моя любовь к нему помогает мне его понять, – убеждал ее он. – Вот вы, христиане, уверяете, будто любите всех, а значит, не любите никого.

– Вы несправедливы!

– Разумеется, как объявляет ваш святой отец, я несправедлив! А еще уродлив, дьяволово отродье.

– Граф Люсьен! – Голос Мари-Жозеф пресекся. – Вы неизменно справедливы ко мне. Вы неизменно прекрасны в моих глазах…

Она не могла продолжать, боясь, что не в силах будет сдержать свои чувства и не сумеет ограничиться словами.

Она открыла дверь. Комната была пуста. «Интересно, куда это исчезла Халида? – обеспокоенно подумала она. – Причесывает Лотту, носит за нею платок, прислуживает английской королеве, ждет начала фейерверка? А Лотта не пошлет за мной? – размышляла Мари-Жозеф. – Не будет ли меня искать Халида? Не важно. Мне сейчас не до развлечений».

– В отрочестве я жил на этом чердаке, – сказал граф Люсьен. – Я так его ненавидел, что почти обрадовался, когда меня удалили от двора.

Он проскользнул мимо нее и ловко залез на приоконный диванчик, потеснив свернувшегося клубком Геркулеса – тот зашипел и спрыгнул на пол, – а Люсьен выбрался из окна на крышу.

– Граф Люсьен! – Мари-Жозеф бросилась к окну.

Он стал меж двумя статуями музыкантов, устремив взгляд на раскинувшийся внизу парк, за фонтаны, за русалочью темницу, вдаль, за лес, за горизонт.

– Вернитесь, вы же упадете!

– На чердаке было жарко и душно, и когда я уже не мог выносить жару и духоту, то выбирался сюда.

– Жаль, что сейчас не жарко.

– Вечер чудесный, небо – просто заглядение.

С крыши открывался не особенно эффектный и не особенно устрашающий вид, но любоваться им действительно можно было бесконечно: толпы посетителей на садовых дорожках, обрамленных свечами, мерцающими за колпаками промасленной бумаги; Большой канал, уходящий вдаль, за сияющий шатер Шерзад; совершенный в своей геометрической композиции сад, выделяющийся на фоне далекого зеленого леса. На высоких облаках на западе играли последние серебристые лучи солнца.

Граф Люсьен, вспоминая тайные уступы и едва заметные впадины в дворцовой стене, полез дальше.

– Последний раз я выбирался сюда подростком. Хотите последовать за мной?

– Вы собираетесь лезть туда в такой одежде? И предлагаете мне карабкаться туда в платье?

Он проворно сбросил жюстокор и расшитый золотом камзол, швырнув их на приоконное сиденье. Скинул сапоги и снял парик. Его светлые волосы, оттенка белого золота, слабо мерцали в последних солнечных лучах.

Граф Люсьен и Геркулес смерили друг друга взглядом, и кот принялся топтать и когтить подушку. Граф Люсьен на всякий случай надел свой парик на одного из музыкантов, украшавших окно Мари-Жозеф.

Девушка рассмеялась, подумав, что он мог бы наслаждаться фейерверками вместе с другими придворными, но предпочел остаться здесь.

– Я не могу вылезти на крышу, – вздохнула она.

– Почему?

– Потому что на мне корсет и неудобные туфли со скользкими подошвами. И что вы подумаете обо мне, если я выберусь на крышу в одной рубашке?

– Подумаю, что вы хотите вылезти на крышу. Пожалуйста, решайте скорее, поторопитесь: я не хотел бы выставить себя на всеобщее обозрение без парика, когда все соберутся на террасе любоваться фейерверком. Того и гляди меня еще заметит его величество.

Она собралась с духом и призвала на помощь все свое самообладание.

– Хорошо, только расшнуруйте мой корсет.

Она сняла корсаж амазонки, туфли и чулки и повернулась спиной к окну. Граф Люсьен расшнуровал ее корсет деликатными и уверенными движениями.

Босая, в одной рубашке, она встала лицом к окну и к сумеркам.

– Выходите, – ободрил ее граф Люсьен, – не бойтесь.

Опираясь на его руку, она выбралась к нему на карниз и тотчас судорожно схватилась за статую лютниста, цепляясь за плечо каменного музыканта. Ее никто не принял бы за одну из статуй, уж слишком много было на ней одежд.

Граф Люсьен вскарабкался по стене, показывая ей старые, испытанные уступы, на которые можно было поставить ногу, впадины, за которые можно было держаться. Добравшись до гребня крыши, он протянул ей руку.

Снизу донеслись голоса. Придворные высыпали из дворца на террасу. Мари-Жозеф попыталась укрыться за музыкантом.

– Скорей!

Она скользнула следом за ним, полускрытая от любопытных глаз статуей, и стала взбираться наверх. Одно пьянящее мгновение, и вот она уже перебралась через гребень и сидит на пологой крыше.

– Вы правы, граф Люсьен, – сказала она. – Отсюда действительно открывается лучший вид. Только бы не узнал его величество!

Она натянула рубашку на колени и обхватила их руками. За день черепицу нагрело солнце.

– Уверяю вас, его величество в юности провел немало времени на крышах.

– Что он здесь делал?

– Навещал своих возлюбленных и горничных.

Мари-Жозеф удивленно взглянула на него.

– Не бойтесь, я не стану вас соблазнять, мадемуазель де ла Круа. Сидеть на крыше можно, а вот заниматься любовью – едва ли, для этого нужна постель. Я же говорил вам…

– …Что вы не испытываете ко мне никаких чувств. Я вполне доверяю вам, сударь.

– …что привык окружать себя всевозможными удобствами.

– У вас есть кальвадос?

– Я оставил фляжку в кармане жюстокора.

– Какая жалость! – вздохнула Мари-Жозеф.

– Бывают случаи, когда я порекомендовал бы трезвость.

– Какие же, например?

– Когда вылезаете на крышу дворца.

Она рассмеялась, но одновременно почувствовала желание расплакаться.

– И возможно, лучше быть трезвым, когда выходите из себя. Мне жаль, что мы с братом так рассердили вас сегодня, – сказала она. – Но… вы были очень резки с Ивом.

– Он заговорил со мной как со слугой! И чего же он ожидал? Чего же вы ожидали? Как я должен был ему ответить? Мадемуазель де ла Круа, вы даже не представляете себе, насколько я могу быть резок. Если вам посчастливится, вы никогда больше не увидите, как я выхожу из себя – когда я трезв.

– Мне так жаль, что мы оскорбили вас.

– Это он оскорбил меня. А вы всего лишь потребовали у меня невозможного.

– И это вас не обидело?

– То, что меня приняли за чудотворца?

Граф Люсьен улыбнулся, и Мари-Жозеф поняла, что прощена.

– А вы простите Шерзад за то, что она причинила вам боль?

Едва у нее вырвались эти слова, как она пожалела, что произнесла их, но было уже поздно. Она попыталась как-то смягчить неприятное впечатление: