Но я и без всякого скошенного тростника помнил о грозящей мне опасности. Совершенно беззащитный посреди широкого тракта, я шел вдоль реки, скрытой зарослями, и к полудню добрался до отрогов Фельсенгрюнде-Швайц.

На путешествие, которое на торной дороге заняло бы всего день, у меня ушло трое суток. Все это время я практически не спал, останавливаясь только когда ослы отказывались идти дальше. Тогда я усаживался у валуна или забивался между корнями поваленного дерева, держал наготове посох и высматривал врага, притаившегося за деревьями. Я уже начал надеяться, что преследование прекратилось – а то и вообще померещилось мне. И все же ветки хрустели у меня под ногами, как замаскированные ловушки, а шум вспорхнувшего с ветки дрозда превращался в шаги убийцы. На второй вечер (таким уж несчастным выдался тот год) в лесу выпал снег: мороз щипал мне лицо, снежинки усеяли бороду, словно крошки. Я с трудом карабкался по заросшей тропе, определяя, где запад, по заходящему солнцу и держась параллельно южной дороге. На третий вечер ослики предпочли щипать скудную траву, не ведая, что из-за их упрямства и моей мании преследования мы затянули наше бегство как минимум на два дня и вскоре превысим данный нам срок. Возможно, в этом и состоял план человека в клобуке: нагнать меня в пределах герцогства, в нескольких сотнях шагов от цели, и на законном основании лишить меня жизни за неподчинение? Тень Винкельбаха лежала на циферблате моей жизни. Несмотря на приближение ночи, мне пришлось поторопиться к перевалу.

Спуск следовал за подъемом, подъем – за спуском; сражаясь с осыпями и часто сползая вниз по замшелому склону, ослы отказывались идти вперед, пока я не намял им бока. Несчастные животные: книги и фальшивки – труд всей моей жизни, с которым, несмотря ни на что, я не смог расстаться, – стали для них тяжким грузом. Чем выше мы поднимались по туманному склону, тем меньше находилось еды для моего четвероногого транспорта. Слишком старыми были они для такого похода. Далеко внизу бушевал поток, и в сумерках я с трудом различал дорогу. Не исключено, что мы уже миновали границу герцогства, потому что севернее ущелья уже синели Плачущие Дщери, две горы, чьи вершины будто склонялись в печали друг к другу. Я похлопал первого ослика по щеке и потянул за узду. Но животное сковал страх. Я потянул сильнее. Осел отказывался идти, взрывая щебень копытами. В ярости я заорал на упрямую скотину, упирающуюся на краю пропасти, и эхо моего страха отразилось от горных склонов. Послышался грохот камнепада. Второй ослик застонал, его задние ноги оказались над обрывом. Я не успел даже срезать поклажу – серая туша скользнула вниз.

Я слышал, как ревел осел, бьющийся об острые камни, но мой взгляд приковывал его груз. Из распоротых мешков летели книги – они раскрывались и хлопали листами, как куры, убегающие от петуха. Рисунки парили, ныряли и кувыркались. Заколдованные конюхи и похотливые фавны, Леонардовы видения моря и бурь, дети, скорчившиеся в утробах своих матерей, – все полетело вниз. Бумаги висли на сучьях, трепетали на ветках берез и орехов, залепляли листву чахлых дубов и ясеней. Со слезами на глазах я провожал взглядом дергающегося Терциуса Бреннера, чья пружина, видимо, ожила от удара. Я попытался было спуститься по склону, цепляясь за кусты, и спасти свои работы. Далеко внизу лежал погибший осел, таращась пустыми глазами в облака. Я протянул левую руку, чтобы ухватить порванный мешок, но ветка, за которую я держался, согнулась, а из-под ног полетела галька. С заходящимся сердцем я взлетел обратно на узкую тропу, где оставшийся осел прядал ушами и, кажется, собирался заснуть. В который раз Провидение позаботилось о моем спасении. Из пары животных осталось то, что было нагружено самым необходимым -едой, водой и одеялами, – и все это сохранилось.

Вне себя от ярости, я жалел, что случилось не наоборот.

– Пропало! Труд всей моей жизни! И ничего не осталось! Ничего, кроме хлеба!

В неблагодарной злобе я пнул выжившего осла в живот. В глазах Господа это, видимо, было худшим моим прегрешением. На пятые сутки пути, когда я выполз из промокшего лапника, служившего мне шалашом, осел уперся и напрочь отказывался идти. Я потянул за упряжь, но смог лишь повалить его на бок. Так он и лежал, сложив ноги и открыв глаза с длинными ресницами. На голове, вокруг влажных ноздрей, собирались мухи. В отличие от Валаама я не слышал упрека из ослиных уст. Несчастный натужно сипел, извергая катышки кровавого дерьма. К полудню он издох. А я так и не извлек урока для себя.

Когда между деревьями появился человек в капюшоне, я сидел подле трупа, оцепенев от растерянности. Он не пытался скрыться, поначалу я принял его за видение; или это паломник, опирающийся на посох, на пути… куда? Потому что с чего бы моему давешнему преследователю, которого я уже успел счесть плодом собственной буйной фантазии, искать меня здесь, в двух днях пути от проклятого герцогства? Если меня хотели умертвить, убивать меня надо было в Фельсенгрюнде или в ущелье, где сгинули мои работы. Хотя, с другой стороны, если бы герцогиня узнала о моей кончине, она могла бы обвинить Винкельбаха. Если меня все же убьют, то убьют тайно, за границами Фельсенгрюнде.

Человек в капюшоне заметил меня и кивнул в тяжеловесном приветствии. Какой сюрприз! Я опять хотел жить! Я слепо понесся в лес, разгоняясь на склоне. Человек в капюшоне последовал за мной. Он не утруждал себя бегом, а просто размашисто шагал через подлесок. Я превратился в игрушку, в свинью на привязи: мне давали слабину, и у меня создавалась иллюзия отрыва. Но когда моему врагу надоест эта игра, он просто натянет веревку и подтащит меня к себе.

Внезапно мне под ноги подвернулся корень, выкопанный кабаном или одним из ангелов Божьих. Я завопил от боли и ужаса, покатился вниз по склону в сопровождении камней и ошметков земли и влетел в яму, заполненную листьями.

В лесу была поляна. На поляне сидели люди. Они оторвались от своего костра, пораженные моим приземлением. Ребенок подбежал к матери, ища убежища за ее юбкой. Кто-то потянулся за дубинкой; другой схватил за ошейник рычащую собаку.

– Ты кто? – спросил женский голос. Оглушенный, я таращился на людей в живописных лохмотьях и цветных лентах. На меня надвигалось чудовище – кретин, судя по тусклым глазам и слюнявым губам. Я в жизни не видел такого ужасного зоба, какой был у этого человека. Он болтался под горлом, как петушиная бородка; этот кошмарный нарост был настолько огромным, что его третья доля была переброшена через плечо.

– Вы ранены?

Зобатый кретин взял меня за руки, что-то утешительно бормоча и пытаясь помочь мне подняться. Я глянул назад и увидел убийцу, остановившегося в нерешительности, а затем повернувшего обратно.

– Этот человек хочет убить меня.

– Он вор?

– Пожалуйста, защитите меня.

– Вати, Ульрих, – произнес женский голос. От группы отделились двое мужчин, один – темноволосый и молодой, другой – белобородый и кривоногий. Когда они скрылись из виду, я смог вздохнуть свободнее, и кретину удалось вытащить меня из канавы. Я боялся, что его руки будут противными и липкими, но они оказались мозолистыми и на удивление сухими.