в них мог пролезть узкоплечий и тонкокостный мальчишка. Хотя много раз он, запертый в подвале на ночь для обучения «дисциплине», подтаскивал к одному из них шаткий стул, вставал на него и смотрел.

Но даже днем почти ничего не было видно, кроме травы, мусора, грязи. Как в могиле. И все равно он становился на стул и смотрел на волю.

А команда была всегда одна и та же: «Снимай штаны, мальчик».

Почему именно «снимай», а не «спускай»?…

А на следующий день мать, улучив безопасный момент, когда они оказывались одни, с жарким упреком шептала:

— Если б ты заплакал, Джон! Ну, как делал раньше. Он думает, ты над ним издеваешься. Тем, что никогда не плачешь.

15

Замышлял ли он, Джон Шредер, убить своего отчима, Джека Шредера, или все произошло совершенно случайно, и скоропостижная смерть на озере была совершенно непредсказуема? Он и сам часто раздумывал над этим. Да, представьте себе! Часто задавал себе этот вопрос.

Безусловно, он, подобно многим мужчинам и женщинам его круга, был как в профессиональном, так и поведенческом плане человеком вполне предсказуемым, умеющим заранее обдумывать свои действия. Мужчиной, обладающим ледяной выдержкой, оценивающим себя трезво и без малейших признаков сентиментальности. Джон был уверен: он знает о себе все — й не потому, что на протяжении нескольких лет проходил курс лечения у психотерапевта, просто по природе своей он был склонен к самоанализу. И если бы стал не архитектором, а живописцем, то его автопортреты отличались бы безжалостной точностью и правдивостью.

— Ты слишком строг к себе! — не раз замечала Лорел.

— Уверен, что недостаточно строг, — отвечал Джон.

К примеру, он давно понял, что каждому человеку свойственно выстраивать в уме собственную жизнь в форме повествования, где все остальные люди становятся героями второго плана. Искушение это было продиктовано желанием уверовать в собственную значимость. Еще одна из иллюзий.

«Кто угодно, только не я, — говорил он себе. — Это выбили из меня давным-давно».

Так оно и было. Он был просто уверен в этом.

16

В воскресенье утром, если верить последним сводкам погоды, ураган благополучно покинул их края и умчался к морю, и Джеку Шредеру не терпелось поехать и посмотреть, какой ущерб был нанесен его собственности на берегу озера Чинкуапин; весь предшествующий день он говорил только об этом.

— Не кажется ли тебе, что это превратилось у него в своего рода навязчивую идею? — мягко заметил матери Джон.

На что Мириам осторожно ответила:

— Просто он думает об этом, вот и все.

Естественно, Джон вызвался сопровождать отчима.

Вернее, отвезти на машине. В новенькой «тойоте» последней модели, которой так шумно восхищался Джек, хотя все знали, что он не одобряет иностранные автомобили.

Джон вел машину и не слишком прислушивался к воркотне отчима и его несвязному монологу. Он никогда не рисковал, никогда не делал того, что хотелось, поскольку умел внушить себе, будто этого ему не хочется вовсе. И что все люди по большей части просто не могут позволить себе того, чего им хотелось больше всего на свете.

17

— Помнишь Увертыша?

— Что? Кого?

— Увертыш. Помнишь?

— Кто? Кто это такой?

Он слышал и прекрасно помнил, Джон сразу это понял по тому, как Джек напрягся на сиденье, и заговорил еле слышным голосом:

— Ну а Керли? Керли-то ты помнишь?

— Керли?…

— Щенка. Кокер-спаниеля. Ты знаешь.

Джек Шредер пошевелил губами. Со свистом втянул воздух сквозь вставные зубы и, видимо, размышлял над тем, как лучше ответить и отвечать ли вообще. Они уже приближались к озеру Чинкуапин, на всем пути были заметны следы урагана: поваленные деревья, сломанные ветки, несколько брошенных машин, часть асфальтовой дороги была залита грязной водой — глубина луж составляла не меньше шести дюймов.

— Щенка, Керли. Неужели не помнишь? Я помню. — Джон умолк и, глядя перед собой на дорогу и отмечая, что хоть ветер и стих немного, окончательно еще не улегся. — Щенка, которому ты позволил умереть.

— Я… я не помню.

— Щенка, которого ты убил.

— Что? Щенка? Не помню я никакого щенка.

Он слышал, и помнил, и знал, но поднес сложенную чашечкой ладонь к уху, подался к Джону, но в глаза смотреть избегал.

Джон бросил небрежно:

— Ладно. Не важно. Не бери в голову, Джек.

Они поехали дальше. Бледное, затянутое туманной дымкой солнце светило, казалось, со всех сторон. Дорожный знак возвещал, что до деревни Лейк-Чинкуапин, через которую они должны были проехать на пути к домику Джека, осталось три мили.

В наступившей неловкой тишине Джек Шредер откашлялся и пробормотал:

— Сроду не держали в доме собаки, твоя мама всегда говорила, что они действуют ей на нервы. Сам знаешь, какая она у нас дерганая. — И когда Джон не ответил, делая вид, что не слышал, добавил уже громче: — Мой отец их прямо терпеть не мог.

18

В шестнадцать лет Джон Шредер собирался стать телохранителем, пройдя специальную тренировку, поэтому знал, как делается искусственное дыхание рот в рот. И попробовал сделать его отчиму, когда того хватил удар прямо на берегу озера Чинкуапин. Но все попытки оказались безрезультатными.

Тогда он поехал в деревню, вызвал по телефону «скорую помощь» и вернулся к озеру, где его и нашла рядом с безжизненным телом старика бригада врачей. Он склонился над телом Джека Шредера — тот лежал на спине, на сыром заваленном мусором пляже. Джон поднялся и сказал тихо: — Мой отчим… кажется, он умер.

19

Он долго будет помнить звук шлепающих о песок мелких волн, маслянисто блестевшую поверхность озера, всю в странных беловатых разводах, похожих на плевки или сперму, и плавающий на воде мусор — последствия пронесшегося урагана. Здесь были обломки лодок, пластиковые стаканчики, бутылки и банки, он даже видел частично разложившийся труп крысы. И еще он живо помнил, как все это пахло и что воздух был теплый и влажный, словно дыхание; запомнил также, что вода казалась совершенно неподвижной примерно мили на полторы от того места, где находился на берегу домик Джека Шредера. Но Джон лишь смутно помнил, долго ли простоял неподвижно — должно быть, несколько минут, — сильно надавив правой ногой в полотняной туфле на резиновой рифленой подошве на горло человека, вдавливая в песок лицо этого человека до тех пор, пока наконец сердце у того не разорвалось, не перестали дергаться в конвульсиях руки и ноги, не прекратились наводящие ужас сдавленные крики. Он очень старался, но никак не мог припомнить.

И в конце концов был вынужден сочинить целую историю.

20

Он так дрожал, что не в силах был