Только что, спешно вызванный, он рассказал мадам Иоланде обо всём, что случилось под Парижем, и теперь ждал ответа. Но молчание длилось и длилось, становясь всё более оглушительным. Герцогиня смотрела в пол перед собой – вероятно боялась, что не сможет скрыть отчаяние в глазах.

Но отчаяние выдавала вся её поза. Да и само это безмолвие было достаточно красноречивым.

Де Ре ждал.

Ночь за окном совсем сгустилась. Ещё немного, и всё живое и неживое потянется к рассвету. Но пока собравшийся в углах комнаты мрак убивал всякую надежду на то, что будет день и будет хорошо.

– Я ничем не смогу помочь вам, – выдохнула, наконец, мадам Иоланда.

Голос был еле слышен, но твёрд.

– ПОКА не смогу, барон… Глупость, как чума – на ней язвами гнездятся всяческие пороки, в том числе и трусость… Вашего человека я вынуждена была отправить. Это звучит невероятно, но возле меня Клод оставаться особенно небезопасно! Как впрочем и возле Жанны. Я сама рассказала королю, в надежде… – Голос прервался, но в долгой паузе снова обрёл твёрдость. – Думала, он просто боится. Но это уже не страх, сударь. Мы получили короля, который выгонит взашей всех святых и апостолов, если ему покажется… только покажется, что они явились ущемить его в правах! И сейчас ему кажется таковым всё, что исходит от Жанны и её сторонников.

Герцогиня сощурилась, глядя на огонь светильника и еле заметно вздохнула.

– Надо подождать. Какой-то выход обязательно найдётся! Не может быть, чтобы Господь допустил такое бесславное крушение всех надежд. Я дала денег вашему человеку, чтобы Клод была надёжно спрятана и ни в чём не нуждалась А вам… Вас попрошу передать ей, что порой многое в нашей жизни идёт не так, и кажется, что мы сами и те, кем дорожим, дошли до края пропасти, за которой больше ничего нет. Но даже там, на самом краю, существует надежда увидеть тропинку. Пускай вниз! Как было сказано, что внизу, то и вверху! Если спускается чистая душа, небо ляжет на землю, чтобы обратить спуск в восхождение…

Герцогиня решилась, наконец, поднять глаза на барона, и боль, которую де Ре в них увидел, действительно была такой, которую следовало ото всех скрывать.

– Я знаю, она и сама понимает всё лучше меня. Но вы всё же, передайте – я хочу, чтобы она не разуверилась в нашем участии.

Де Ре устало опустил голову. Говорить ничего не хотелось. Утром он так же промолчал, когда покидающий двор Алансон спросил в сердцах: «Как можно служить такому королю?!». Промолчал, даже не пытаясь ответить самому себе на это, потому что занимало барона совсем другое…

В Сен-Дени, при последней встрече с Клод, он, как и мадам герцогиня, пытался втолковать девушке, что по непостижимому Божьему замыслу предательство, которое она предвидит, может стать всего лишь Его испытанием им всем! Дескать, отнимая Жанну, Всевышний хочет убедиться, что все мы достойны её свершений и, теряя, осознаем, наконец, прозреем, забудем о тщеславии и зависти…

А в ответ услышал:

– Не равняйте Господа с людьми, сударь – это люди с первого раза не могут поверить в то, что их любят и о них радеют, и, что любящий и радеющий достоин их веры. Предательство, которое я чувствую, если и испытание, то не Божье, а людское, и не для нас, а для Жанны. Чтобы уверовать до конца, её непременно нужно распять. И только через предательство! А потом… Потом, как уже и было – оправдания сделанному всегда найдутся, и есть ведь покаяние, которое все грехи снимет! И снова покой, снова удобно, потому что на деле ВЕРИТЬ уже никому не надо… И не говорите мне, что всё это происходит по воле Божьей! Его, и тех, кого Он посылает нам, стоит пожалеть, потому что людские пороки всегда сильнее…

– Что же вы молчите, сударь? – пробился сквозь воспоминания голос герцогини.

– Я передам, ваша светлость, – машинально пробормотал де Ре. – Передам, даже если увижу, что в нашем участии она больше не нуждается.

* * *

Судьба смеялась над господином де Вийо.

Только-только душа его готова была начать принимать жизнь без досадно ноющей обиды на прошлые несправедливости, как вдруг, новая беда! Опять всплыла эта странная девица, привезённая с Жанной!

А ведь какие благостные перспективы открывались!

После поражения под Парижем король совсем перестал скрывать своё отношение к Деве и тем глупцам, которые всё ещё прославляли её миссию. Ла Тремуй снова был в силе, и, возможно, сила эта была куда весомее прежней, потому что уравновешивающее её влияние герцогини Анжуйской сходило, кажется на нет.

Как, впрочем, и влияние других заносчивых вельмож!

По дороге в Жьен, повинуясь скорее привычке, де Вийо подобрался к Алансону, когда тот разговаривал с Жанной, и подслушал. То, как мямлил герцог слова покаянного прощения, с какой настороженной готовностью ответил Жанне вялым согласием на её уговоры пойти воевать, хотя бы в Нормандию и там продолжить разгром англичан, окончательно убедили шпиона в том, что дни этой девицы, как Божьей Девы, сочтены. На всякий случай, он донёс господину Ла Тремую об услышанном и тогда-то впервые возликовал душой в предвидении грядущих благ, потому что Ла Тремуй только отмахнулся: «Не важно, больше они ничего не могут…».

Значит, всё! Значит, недалёк день, когда так же станут говорить и о всесильной герцогине, так пренебрежительно когда-то наступившей на его, де Вийо, судьбу!

Он совсем уж было приготовился к тому, что теперь-то господин Ла Тремуй милостями его не обойдёт. И, когда поздним вечером, после приезда в Жьен, караульный разбудил его и повёл к министру, нисколько не сомневался в том, что вот оно! Вот то вожделенное, что, наконец, уравновесит все прошлые несправедливости и даст его жизни новый ход!

Но, нет… Чуть не с порога Ла Тремуй устроил ему настоящий допрос о той, другой девице, про которую так ничего толком и не прояснилось, а теперь и вовсе запуталось, потому что её особой заинтересовался сам король! И хотя интерес его, по словам Ла Тремуя, в том только и состоял, чтобы ничего и никогда о ней больше не услышать, легче от этого не было. Ведь, чтобы королю о чём-то никогда больше не услышать, это «что-то» должно исчезнуть раз и навсегда!

Значит, приговор девице вынесен – она должна умереть.

Но, вот беда, де Вийо сделать этого уже не мог! Более того, он не желал быть к этому даже причастным, потому что доставить неприятности мадам