удар… кто, где и как его погребал… – Он запнулся, невольно подумав уже в который раз, что тело Грима может быть и вовсе никак не погребено. – Но я не сомневаюсь… верно, как то, что огонь этот горит ярко, что Грим сын Хельги до последнего вздоха оставался образцом для воинов и сейчас, в эти мгновения, валькирия в палатах Одина подносит ему рог на весьма почетном месте…

Упомянув валькирию, он невольно взглянул налево – на свою старшую дочь. Ульвхильд сидела ровно, лицо ее было спокойно, но казалось, что ей не шестнадцать, а лет на десять больше. У нее было лицо женщины, смотрящей лишь в прошлое и ничего не ждущей от будущего.

«Я не знала, что ты так его полюбила!» – однажды воскликнула Сванхейд, не примечавшая, чтобы Ульвхильд до свадьбы, да и после, питала к Гриму горячие чувства, и удивленная такой глубокой скорбью. Конечно, соблюдать обычай нужно, но Ульвхильд, по виду спокойная, не рыдала, не жаловалась, притом не допуская даже мысли об утешении.

Едва не добавила: «И когда только ты успела?» Королева привыкла знать – или хотя бы считать, что знает, – обо всем, что делают, говорят и даже думают ее домочадцы, и эта загадка не давала ей покоя.

«Он был достойным человеком, – ответила Ульвхильд. – Он дал бы мне то будущее и ту жизнь, для которой я рождена и воспитана. Он стал бы могучим властителем, он многократно увеличил бы славу и владения своего отца. И я была бы с ним, как Фригг возле Одина, и каждый из наших сыновей получил бы в управление свою собственную страну. Но он погиб… Его первый шаг к славе оказался и последним! Он стяжал славу и даже добыл богатство, но это все! Он не пойдет дальше. Его сага оказалась слишком короткой. И моя вместе с ней. Ах, если бы и жизнь моя оказалась такой же короткой!»

«Горько пережить свою славу!» – однажды сказала Ульвхильд своему деду. И тот воззрился на нее в удивлении: скорее от него, поседевшего мужчины, можно было ожидать такого, но не от юной женщины, не достигшей и двадцати лет.

С того места, где сидел Карл, ему была хорошо видна другая молодая женщина – Витислава, невестка Альмунда. Если Ульвхильд сейчас воплощала осиротевшую Скади, то супруга Свенельда была будто цветущая Идунн с ее золотыми яблоками вечной юности. Кроме голубого платья, отделанного красным шелком, и золотых подвесок на красном парчовом очелье на ней было широкое длинное покрывало, привезенное ее мужем с Хазарского моря. По золотисто-желтому светлому полю были рассажены деревья с сине-зелеными крупными листьями, покрытые яркими багряными плодами, похожими на большие яблоки, но с зубчатым венчиком на маковке. Свенельд преподнес его жене после той первой ночи, которую они провели в своем новом доме.

– Это не яблоки, это плод, называемый руммаанат[40], – рассказывал Вито Мамалай, быстро ставший другом молодой госпожи. – Сверху он покрыт твердой и жесткой коркой, но если ее осторожно счистить, то внутри он плотно набит зернами, каждое из них похоже на прозрачный красный самоцвет и налито сладким соком. Сарацины учат, что руммаанат растет в Аль-Джаннат – прекраснейшем из садов, и называют его сейид аль-факиха – «господин всех плодов», а разных плодов в тех краях известно числом сто двадцать. Сам Аллах низвел на землю воду и растит сады, где зреют плоды, и это – знамения будущего блаженства для верующих. Руммаанат насыщает голодного и услаждает сытого. Рассказывают, что однажды к пророку Мохаммаду пришли иудеи и спросили: «Мохаммад, есть ли в раю сладкие плоды?». – «Да, – ответил он, – есть в раю сладкие плоды, зеленые деревья и руммаанат». – «А будут ли их есть, как на земле?» – «Да, и в изобилии», – сказал Мохаммад. Говорят, что сам Мохаммад любил руммаанат превыше всех плодов земли. Причем, – Мамалай расплылся в улыбке и подмигнул, как делал, обещая нечто забавное, – Пророк обещает, что в том саду никому не придется ходить по нужде, а все лишнее из тела будет выделяться только с потом.

Столь юная, красивая и благородная госпожа восхищала Мамалая, и теперь он только и ждал случая позабавить ее.

Вито фыркнула, но снова взглянула на покрывало, разложенное на ларе, и вздохнула от восхищения.

– С древности руммаанат почитается как плод вечной жизни, – рассказывал Мамалай, немало об этом слышавший и от мусульманских проповедников в Булгаре, и от хазар-иудеев. – У сарацин его дают детям, чтобы они лучше росли и раньше начинали говорить, а еще потому, что он – мощный щит от сглаза и колдовства. Стоит съесть одну его косточку – она вот такая крохотная, – то всякая болезнь уйдет из тела и рассеются наущения шайтана. Если же человек съест руммаанат целиком, то ни один шайтан и близко к нему не подойдет целых сорок дней. Если съешь три руммааната – то будешь защищен от шайтанов целый год. Ну а того, кто защищен от наущения шайтанов и чье сердце озарено светом, Аллах введет в Аль-Джаннат, райский сад.

Вито слушала, округлив глаза от любопытства. Кто такие шайтаны, она уже немного знала: и Свен, и Годо, и их спутники часто поминали шайтанов там, где прежде – троллей или ёлсов.

– Как жаль, что у нас этот руммаанат не растет… – пробормотала она.

– Воистину жаль! Говорят, в нем шестьсот тринадцать зерен, и потому его почитают за способность давать плодовитость. И говорят, что в каждом плоде руммааната есть одно зерно из Аль-Джаннат. Хазары, когда молятся своему иудейскому богу, то просят: «Пусть мои добрые поступки будут многочисленны, как зерна руммааната». Гости дарят их хозяевам, входя в дом, выражая свою любовь и дружбу. А в тех краях, откуда это покрывало привезено, такие точно дарят новобрачным в знак любви и с пожеланием иметь множество здоровых детей.

– О, так, значит, Свен знал… – Вито покраснела от радости. – Думал обо мне… когда его нашел?

– Несомненно, госпожа! – заверил ее Мамалай. – Он думал о тебе каждый день и каждую ночь и стремился к тебе, как птица стремится в свое гнездо через моря и страны!

Возможно, хитрый старик помнил, что сам и рассказал Свену о значении этой вещи уже в стране булгар, когда русы выбирали подарки для сюр-баши. Но он совершенно точно знал, что хочет услышать молодая жена, и не подвел бы своего доброго господина.

Но хоть Свен и не ведал заранее, с чем связывают этот плод в тех странах, где он издавна растет, он не мог бы, даже если бы и знал,